Меня не предупредили, что те, кто любит нас, могут нас убить.
Тени сгущаются, мрак повергает меня в ужас.
Двадцать или двадцать пять франков
Ни в Занзибар, ни в Мексику мы не поехали. Не было ни лодки, ни океана.
На это первое лето без них обеих отец в итоге отправил нас в лагерь в Ле-Бур-д’Уазан, красивое местечко в Изере[14], средняя высота 1900 метров. Значит мы к и маме? Нет, Анна, это не значит, что мы ближе к небу и к маме, это значит, что мы потерялись.
Там было человек пятьдесят детей и дюжина вожатых. Игры на свежем воздухе. Футбол, волейбол. Небольшие восхождения. Головокружительные спуски по веревке для самых смелых. Пешие прогулки, дальние походы к озеру Ловитель. Купанье. Смех, брызги. Разбитые коленки. Первые поцелуи тайком, иногда под водой. Смутные ласки. Мы с опаской посматривали на пик Мейже. Мечтали о бегстве, о ветре, который унес бы нас в Баньоле, близ кольцевой дороги; чистый воздух окрылял. Ребятня кричала на разные голоса, их крики, взмывая, вспугивали птиц. В полдень устраивали пикники на фоне массива Экрен, в пейзаже с открытки. Синее небо, тучная зеленая трава, пламенеющие адонисы, белые лилии, золотые лютики. Вечерами ужинали вокруг большого костра. Парни-вожатые играли на гитаре, пели простые песенки, тысячу раз слышанные по авторадио, вожатые-девушки танцевали, их кожа блестела в свете пламени, а мальчишки с уже отросшими под мышками волосами заключали глупые пари: спорим на двадцать или двадцать пять франков, что я ущипну вожатую Сисси, у которой большие сиси. Когда же приходило время расстаться, разойтись по палаткам, воевать с комарами и бояться змей, мы с Анной оставались вместе.
Еще в день приезда я во всем признался, в пустоте, в дурноте, в страхе, что нас разлучат. Объяснил про ущербную речь, рассказал про насмешки в школе – эта девчонка говорит, как младенец, вот дура-то девчонка, глотает слова, не может даже сказать «раз-два-три…замри!». Недоделанная! Недоделанная! Дети в своей жестокости перещеголяли наших отцов. Детство так коротко, оно уходит в ту самую минуту, когда раскрываешь объятия, когда совершаешь ошибку, думая, что оно вернется само. Сохранить в себе частицу детства – единственный способ выжить. Директор лагеря это понял. Он поставил маленькую палатку для нас с Анной, и мы могли в ней шептаться, когда гасли фонари и всем полагалось молчать. Она прислонялась головкой к моему плечу; стоял ночной колючий холод, мы жались друг к другу, расскажи нашу, шептала она мне. И я рассказывал ей про нашу маму, про чудесный запах ментола, про шоколадный мусс как-то раз, чудесный, про сырное суфле, часто оседавшее, про переваренный рис, про пустой холодильник, про грустное пиво. Потому нее печаль. Да, у нее была печаль. И она рассказывала мне про Анн или просто улыбалась.
Анн знала, что Анна захочет пи-пи, прежде чем та сама это понимала, а Анна раньше Анн знала, что у той заболит животик или что ей захочется почитать ту или иную книжку, надеть то или иное платье.
Я один ее понимал.
В то лето я попросил одну вожатую научить меня плести косички, по-египетски, из трех прядок, из пяти прядок. Я выплетал Анне всевозможные каштановые короны. Моя сестренка была прелестна. Один мальчик, ее ровесник, тихонько подошел к нам, похожий на грациозного лисенка. Порозовев от смущения, она посмотрела на меня гордо и растерянно.
На прогулке в Ботаническом саду на перевале Лотаре, среди арктически-холодных камней, мальчик сорвал цветок пушицы и тайком дал его Анне. Странный цветок с ватной головкой на длинном стебле. Принцесса тундры в миниатюре, ангелок. И тогда моя сестра произнесла целую фразу. Спасибо. А мальчик очень славно улыбнулся и ответил ей мне ты красивая.
Мы больше не были одни на свете. Отныне с нами был Тома.
Таблетки никакого действия не возымели. Отец продолжал худеть. Его серое лицо стало восковым. Желтым, как церковная свеча. Поблекшая молитва. Боль уже прорывалась наружу, выходила, кровоточа, через анус, через горло, осколками толченого стекла. Ему было все труднее дышать. Руки его дрожали, роняя порой бутылочку за девяносто четыре цента, и пиво растекалось, словно пятно мочи на брюках. То было торжество безобразия. Одежда, пустая, повисшая мешком, являла собой оскорбление скукожившемуся телу. Я принес ему три новых костюма, трех разных размеров, один другого меньше. Он должен сохранять достоинство, прошептал я в ужасе. Жестокость недуга казалась безграничной.
Андре слышишь твой сын пришел он купил тебе одежки чтобы ты выглядел шикарно твой отец всегда выглядел шикарно даже в белом халате знаешь я наверно запала сначала на белый халат когда он работал у Лапшена ни дать ни взять настоящий доктор ты помнишь Лапшена какой он был умница твой отец а какой шутник мы все были от него без ума и когда ваша бедная мамочка уехала все надеялись что он когда-нибудь выберет ей замену вы с Анной были так малы нельзя расти без мамы никому нельзя а твоя сестренка Боже мой твоя сестренка и он выбрал меня поди знай почему поди знай почему.
Ты была добрая, слабым голосом проговорил мой отец.
Добрая. Я улыбнулся. Из доброты не рождается любовь. Из нее рождается дружба. Прогулка длиной в тридцать лет, не более того. Мой отец, наверно, никогда никого не любил, и среди всех несчастий, которыми он наградил меня, было, пожалуй, и это: неспособность быть любимым. Его самая большая слабость. Его, а теперь и наша самая большая слабость.
Папа, если ты хочешь поплавать на яхте по озеру Комо, пересечь Прованс на «бентли», попить «Шато Петрюс» 1961-го или 1990-го, это сейчас или никогда. Сейчас или никогда ты должен сказать это мне, ты должен сказать это нам. Ты имеешь право выбрать то, что ненадолго, ты имеешь право выбрать легкость, пусть будет превыше всего твое удовольствие, твой эгоизм, у тебя нет больше права сожалеть.
Жена моего отца отошла в сторону. Она плакала. Она не хотела, чтобы он видел ее горе, ее ужас при мысли, что она останется одна, уже завтра, быть может, завтра утром, с рассветом; ее страх вдруг лишиться всего.
Вот что тяжелее всего Антуан как представлю что останусь одна ведь не буду знать что произойдет через пятнадцать минут через пять минут даже через минуту когда он просит у меня фаршированный помидор плевательницу даже когда кашляет и стекло раздирает ему горло я чувствую себя такой живой такой ох как же мне грустно.
Всякая болезнь имеет неисчислимые побочные эффекты.
Если ты хочешь посмотреть альбомы близняшек, вновь увидеть Анн, это сейчас или никогда, папа. Его изъеденная ржавчиной ладонь легла на мою руку. Он с трудом дышал, а время шло. Да. Я хотел бы сделать еще кое-что. Отвести тебя к той маленькой англичанке, Патрицией, кажется, ее звали, да? А если ее отец вздумает нам перечить, у меня есть с собой пипеточка с пропановой кислотой. Это ж надо. Его улыбка походила на гримасу. Маленькая победа. Я плакал.
Почему, только теряя, мы встречаем наконец тех, кого нам так не хватало?
Только через двенадцать дней я позвонил Натали. Каждый день я говорил себе: вот сейчас позвоню, нет, позвоню завтра.
Много лет назад, когда мы были в лагере в Альп-д’Юэз, я наконец получил письмо, которого так ждал. Письмо от Амандины П*. Нам едва сравнялось шестнадцать, взгляды искоса, лакомые гримаски; милое ребячество. Перед летними каникулами я предложил ей встречаться, и вот она наконец прислала мне ответ. Я спрятал конверт в карман в ожидании подходящего момента, чтобы вскрыть его, не спеша посмаковать ее слова, потому что это было, конечно же, любовное письмо, а любовные письма не опошляют чтением в шуме и гаме. Я ждал день, два; так прошла неделя. Ночами я вдыхал запах письма, и мне снились слова Амандины. Когда мои пальцы касались бумаги конверта, сердце частило в груди, я был счастлив, я ждал.
Однажды утром мы шли к горному приюту в долине Ла-Фар, чтобы отправиться в поход по району Альпет к озеру Милье, что в Ла-Фаре. Ночью прошел дождь, и воздух был на диво мягкий, как теплая ласка. В немыслимо синем небе, высоко-высоко, парили, точно в замедленной съемке, два орла. Анна и Тома шли впереди, чему-то смеялись, но я их не слышал. Это был идеальный момент. И тогда я вскрыл конверт и, дрожа, развернул сложенный листок.
Нет. Только эти три буквы написала она. Н.Е.Т. Нет, я не хочу встречаться с тобой, нет, ты мне недостаточно для этого нравишься, говорила скупость ее пера. Я побелел. Слишком быстро шел, объяснил я встревоженному вожатому. Это от высоты. А потом в моих жилах снова закипела кровь, и я улыбнулся. Знаешь, странные номера выкидывает иной раз с нами трусость. Моя подарила мне двадцать дней счастья, когда я мечтал о красивых словах Амандины П*, счастья, которого этим окаянным трем буквам было у меня не отнять.
Мои двенадцать дней ожидания, прежде чем я позвонил Натали, были сродни этому счастью. И тот же страх охватил меня, когда она сняла трубку. Но на сей раз ответ был да. Да. Надо сказать, вы не спешили. Вы из робкого десятка. Да. Я буду рада с вами встретиться. Кофе, если хотите. Да. Или бокал шираза. Даже лучше. Только австралийского. Оно ароматнее и крепче. Вы правы, под красное мясо. Красное мясо отлично подойдет. Да, поужинаем, я согласна. Мне этого хочется. И мне тоже. Сегодня вечером. Ваше черное платье. Ваши зеленые брюки. Ах, вы их так и не купили. Я. Вообще-то. Я побежал за вами, но упустил вас. Но вы меня упустили.
