— Это все, о чем я собирался вас просить,— сказал Эраст Георгиевич.— Вы услышите о наших результатах и не через два месяца, а... А быть может, раньше, Екатерина Ивановна... Значительно раньше...
Когда он произносил эту загадочную для Екатерины Ивановны фразу, его артистический баритон звучал мягко, даже сочувственно.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой Тане Ларионовой отводится главная роль
Первое сентября!.. Есть ли на свете день, который мог бы сравниться с этим?..
Первое сентября!.. Это будильники с туго закрученными пружинами, сосредоточенные, напряженные, как маленькие боксеры. Это воздушные белые фартуки, дремлющие на вешалках, как чуткие бабочки в ожидании утра. Это черные парадные брюки, свисающие со спинки стула, наутюженные, со складкой прямой и острой, как лезвие ножа. Это призрачные, бессонные фигуры родителей — они крадутся в блеклых сумерках к репродукторам, чтобы по точнейшему бою Кремлевских курантов сверить, минута в минуту, заветный час...
Первое сентября!.. Это подогретые на сковородках котлеты, это бутерброды, от которых першит в горле, и кружки молока с морозной, морщинистой пенкой, и молитвенные поцелуи бабушек у порога, и растерянные материнские лица в распахнутых настежь окнах, и дворы, взбаламученные плеском ребячьих голосов.
Это пестрые листья, которые падают с прохладного синего неба, это мягкое, матово-золотистое, чуть печальное солнце, это свежий, колкий, искрящийся воздух — в нем смешаны грусть о невозвратном и знобкая радость начала, перемены, пути!..
Если бы с птичьего полета обозреть города и веси в этот день, удивительное, необычайное зрелище открылось бы нам: мы увидели бы, как из миллионов дверей выскакивают и несутся вприпрыжку, и скользят по перилам миллионы ярчайших букетов, как они, сплетаясь в гирлянды, плывут по тротуарам, захлестывают бульвары, пересекают улицы в самых непозволительных местах. Но в этом суетливом, кишащем, хаотическом потоке мы обнаружили бы некую последовательность — каждый по своему радиусу, букеты устремляются к центральным точкам, чтобы слиться там в огромные, невозможные шары... Эти точки — школы.
К чему скрывать?.. В каждом из нас до сих пор тлеют позабытые обиды. Да, да, и незаслуженные упреки, и унылые поучения, и неистребимая, запретная тоска — по вольному голубому простору, который струится там, за тусклым стеклом,— все это было, было! Но иное живет и взбадривает наше сердце, нашу память — возврат к давним, чистым, пусть даже и не вполне сбывшимся надеждам, к прозрачному роднику этих надежд — Первому сентября!
В юности мы застенчиво стыдимся патетики, но тут, однако, все мы чувствуем торжественность наступившего момента: всех нас соединяет одно и то же событие: мы повзрослели еще на год и празднуем наш коллективный, всеобщий день рожденья. А желтые, золотые, рыжие листья облетают, осыпаются, ложатся на самое донышко нашей памяти, навсегда сберегая тонкий, щемящий аромат...
Но в этот светлый, ликующий день — что за грусть, что за меланхолия прокралась в наши строки? Откуда она, эта грусть, мой читатель?.. Или она оттого, что сегодня, Первого сентября, не мы с тобой уже стоим на школьной линейке? не мы пуляем в девчонок жеваной бумагой? не мы в перемену накарябаем на классной доске лукавый стишок про Фантомаса?.. Или тут другое — и нам грустно потому, что «во многой мудрости много печали», а мы успели помудреть, успели узнать многое, ах, как многое теперь мы знаем — до того, что мечтаем за-быть хотя бы половину, чтобы вернуть себе прежнюю наивность и глупость... Нет, не наивность, а веру, не глупость, а отвагу — не так ли называют это в юности?.. Так назовем это мы и теперь!..
Да, так назовем, так станем называть мы это и теперь . И сегодня, Первого сентября, оглядимся вокруг, окинем единым взором эти цветы, эти молодые, горячие лица, эти блестящие, полные жизни глаза — неужели все так мрачно в этом мире?.. Не может быть!.. Да, мы знаем то, чего не знают, о чем только едва догадываются они — мы знаем, что на свете, помимо Добра, существует Зло, больше того— мы знаем, увы, что оно не исчезнет вместе с нами. Но мы не только знаем его на вкус, и на цвет, и на запах,— мы еще и умеем, не впадая в отчаяние, смеяться над ним! И пока мы умеем смеяться, читатель,— оно не так уж страшно для нас!
Мы смеемся — следовательно, мы существуем!..
Итак, утром Первого сентября на просторном двора школы № 13 было выстроено плотное каре из полутора тысяч учеников. Образуя четырехугольник, почти квадрат, они стояли, обратив к его середине лица,— благоговейные первоклассники; разбойные, клокочущие разрушительными страстями средние классы; старшеклассники — охлажденные, ироничные, на голову переросшие своих учителей, с подсмотренными в модных журналах прическами, с грошовыми перстеньками на безымянных пальцах, с восхитительными авторучками в нагрудных карманах, с нежной паутинкой завязывающихся усиков над оттопыренной верхней губой.
Когда собирается такое количество резко выраженных индивидуальностей в возрасте от семи и до семнадцати лет, неизбежен хотя бы некоторый шум, хотя бы некоторое движение. Скажем, кто-то кому-то легонько щелкнул по затылку и отвернулся, а пострадавший второпях ответил не тому, кому бы надо, и вот — маленькая потасовка, небольшая стремительная схватка с применением приемов дзю-до. Или внезапный спор между двумя соседями на вечную тему: «Дурак...» — «Сам дурак!» — «От дурака слышу!» — и т. д., без надежды выяснить когда-нибудь, истину...
Но на этот раз над широким двором школы № 13 простерла свои крылья (да простится нам столь рискованная, но уместная здесь высокопарность!) необычайная, неправдоподобная тишина. Такая тишина, что прохожие невольно останавливались в поисках какой-нибудь щелки в дощатом заборе, потому что хотя эту тишину нарушал могучий голос репродуктора, казалось, его раскаты повисли над совершенно пустым двором.
Собственно, то был не просто репродуктор, а микрофон, подключенный к довольно сложной конструкции учителя физики Попова. Она состояла из четырех репродукторов, крестообразно укрепленных на конце длинного шеста. Конструкция действовала таким замечательным образом, что даже легкий вздох перед микрофонной мембраной извергался четырьмя металлическими раструбами подобием бури, проносящейся над Малайским архипелагом. Но эта конструкция обладала одним недостатком — она была громоздка и неустойчива, поэтому ею пользовались редко, а чаще употребляли для различных выставок.
Однако сегодня, по распоряжению Эраста Георгиевича, усилитель был водружен посреди школьного двора и укреплен, для безопасности, на растяжках, привязанных к вбитым в землю колышкам.
В этих растяжках, впрочем, сегодня возникла дополнительная необходимость. С утра ослепительно сияло солнце, но потом неизвестно откуда взялись тучи, которые то наливались угрожающей синевой, то расступались, освобождая место солнцу. И ветер — сырой, тяжелый, то налетавший резкими порывами, то замиравший — ветер слегка раскачивал шест с рупорами. Растяжки, провисая с одной стороны, с другой напрягались, как струны, так что Эраст Георгиевич, стоя перед микрофоном, придерживал шест рукой.
Ветер наполнял живым трепетом флаги, свисавшие из школьных окон второго и третьего этажей, он надувал, как парус какой-нибудь бригантины или каравеллы, полотнище над входом в школу с лозунгом: «Наш девиз — активность и инициатива!», он шелестел свежими номерами газет... В двух шагах от микрофона, перед столом, уставленным цветами из школьной оранжереи, теснились почетные гости. Каждый из них держал в руках сегодняшний номер газеты, развернутый на третьей странице... И точно так же, как все остальные, держала в руке такой же номер Екатерина Ивановна Ферапонтова.
Эраст Георгиевич говорил. Он говорил сильно, ярко, вдохновенно. Он говорил, как не говорил никогда. Он говорил о Тане Ларионовой, которой может гордиться школа, о школе, которой могут гордиться ученики, об учениках, которыми могут гордиться учителя. Имя Тани Ларионовой реяло над широчайшим, как бы раздвинувшим своим пределы школьным двором.
Школа № 13 была изумлена, потрясена и оглушена. Не исключаем, что известную роль в этом сыграла упомянутая конструкция. По крайней мере первоклассники с испугом и даже страхом таращили глаза то на директора, то на рупоры, не представляя, каким образом человеческий голос может превратиться в такие громоподобные звуки. Это было для них вполне простительно, они еще не знали законов радиотехники. Старшие же классы знали законы радиотехники, но мало что знали до сих пор о Тане Ларионовой. Полнейшей, невероятнейшей неожиданностью для всех оказалась и речь директора, и газета, которую он держал в руке и которой время от времени взмахивал над головой. Это чувство оглушенности, растерянности и изумления, едва возникнув, уже развивалось, уже эволюционировало: 9-й «Б» уже поглядывал на другие классы с превосходством, а те на 9-й «Б» — с завистью. Но поскольку в очерке речь шла не об одной Тане Ларионовой, а обо всей школе, то всех сплачивало снисходительное пренебрежение к остальным школам города. При этом ученики, которым вечно кого-то ставили в пример, ликовали и веселились: Таня ведь была из их числа! Ребята же, которых ставили в пример другим, тоже не испытывали никаких мелочных, скверных чувств по отношению к Тане. Короче, всем в эти минуты было радостно за Таню, и все приподнимались на цыпочках, тянули шеи, надеясь отыскать ее в колонне 9-го «Б», и все сдвинулись, качнулись вперед, все задержали дыхание, когда Эраст Георгиевич, в последний раз подняв над головой газету с ее портретом, повернулся к 9-му «Б».
