– Привет, Кот, – сказал я.
Он сел и некоторое время смотрел на меня, а потом обошел скульптуру, остановился и поднялся на задние лапы, уставившись вверх, словно намереваясь вспрыгнуть на бетонный постамент.
– Не глупи, Кот. Ты так высоко не заберешься.
Он прыгнул, уцепился передними лапами за край, подтянулся одним ловким движением и посмотрел на меня сверху вниз. Я встал и подошел к нему.
– Я даже не знаю, какие часы она выбрала, Кот. Их не меньше сотни. А если я полезу наверх, придет полиция. И потом, я даже на постамент не вскарабкаюсь. Я старый усталый человек с больной спиной.
Кот недоверчиво взглянул на меня. В нескольких футах над его головой висели часы, показывавшие двадцать минут четвертого. Они были повернуты к улице задней стороной. Не самый легкодоступный тайник. Но Шерлок Холмс некогда сказал: «Если исключить невозможное, то, что останется, и есть правда, и не важно, насколько она невероятна». Исключил ли я невозможное?
Я посмотрел по сторонам, ища что-нибудь – хотя бы мусорный бак, – чтобы упростить себе задачу. Но ничего не было. Я потянулся, размял шею. С детства никуда не лазил. Я ухватился пальцами за край постамента, попробовал подтянуться и даже сумел оторвать ноги от земли.
– Кот, можно даже не пытаться. Если предположить, что залезу, как потом спущусь? И я не представляю, чтобы Бабочка взбиралась на эту штуку.
Кот встал и лизнул мои пальцы.
– По крайней мере, последи, чтобы никто не подошел, ладно?
Я слышал, как останавливаются на светофоре машины, но их не было видно, и я предположил, что и водителям не видно меня. Бетон врезался в пальцы; я подтянулся, уперся локтями, задрал ногу. Прекрасно. И что дальше? Я почувствовал, что соскальзываю, и живо представил, как плюхаюсь на задницу с высоты в семь футов. Я схватился за ближайшие часы, и они не оторвались. Мне стало не по себе, я ведь не хотел повредить скульптуру. Сделав могучий рывок и немного побалансировав, я наконец сел и протянул руку. Там, почти невидимый, за часами, показывавшими двадцать минут четвертого, крылся аккуратный слой черного скотча. Я отодрал его и обнаружил коричневый конверт. Внутри лежала записная книжка. Надпись на обложке гласила «Незнакомец», страницы были исписаны синей ручкой. Я сунул липкий сверток в карман и спустился, ободрав запястье и расцарапав ноги. Я протянул руки, чтобы помочь Коту, но он спрыгнул сам.
– А теперь быстро сматываемся, – велел я, и мы побежали.
Трудно сказать, когда это случилось. Может быть, в тот день, когда я родилась или когда потеряла первый зуб. Или когда у меня разбилось сердце. (Надо заметить, что никто другой в этом акте вандализма не был виноват, я все проделала сама, потому что хотела понять, каково страдать от любви. Удивительно, но ощущение оказалось знакомым – мое сердце разбивалось уже сотню раз до того.) Может быть, когда умер папа или когда умерла моя лучшая подруга (она же – моя няня). Может быть, когда я лишилась девственности или в любой из тысячи других возможных дней. Но к вечеру того дня, о котором речь, я уже была мертва. Мое тело давно превратилось в пустую оболочку, когда я смотрела на десятки тысяч или даже миллионы мерцающих огней, которые гасли по всему городу, по мере того как люди сознавали бессмысленность своего существования и понимали, что они никогда не изменят мир, их надежды разобьются, вера и мечты будут раздавлены и выброшены, как забравшееся в дом насекомое, потому что в Нью-Йорке жизнь ничего не стоит. Если бы она чего-то стоила, потеря была бы слишком болезненной, а страдать никто не хочет.
Пепел мертвых падал на нас, как снег. Смерть ходила по улицам, летела по Бродвею в потоках теплого воздуха, оседала на подоконниках квартир на Аппер-Вест-Сайд, превращалась в толстые слои пыли на крышах машин и в наших волосах, когда мы бесцельно брели по городу, то ли наблюдатели, то ли вуайеристы, подстерегающие у прохожих интимные моменты сомнения и непонимания.
И теперь когда я это пишу, то осознаю тщетность своих попыток. Глупо думать, что, исповедавшись на бумаге, я испытаю некоторое облегчение или распознаю в себе человеческие качества, которыми, подозреваю, никогда не обладала. В моих записях нет спасения, только мрачная хроника одного интересного дня. Возможно, именно в тот день мы нашли оправдание нашей глупости, которое искали всю жизнь (или не-жизнь). Был такой хороший повод. Мы никогда бы не исцелились, что неудивительно, но мрачная правда заключалась в том, что мы никогда и не хотели исцеляться.
К вечеру я уже не могла больше сидеть дома и вышла на улицу, оставляя отпечатки ног в пыли. Я прошла вдоль Гудзона – как раз был отлив, – надеясь, что мне удастся найти мир, где жизнь продолжается, но в удивленных лицах прохожих, бредущих по улицам города-призрака, я видела невозможность избежать катастрофы. И я позавидовала мертвым, летящим над моей головой. Поэтому решила дойти до центра и подкрепить свое любопытство. Вблизи воды я чувствовала себя слишком уязвимой, а потому зигзагами двинулась прочь, на восток.
Когда я добралась до парка на Томпкинс-сквер, сумерки размыли все цвета, и мир стал плоским. Я села на скамейку возле авеню Б и смотрела в пустоту, пока мимо широкими шагами не прошел какой-то мужчина. Он не походил на прочих нью-йоркцев. Почему-то он не вписывался в окружающий мир, как будто это был не его день. И я позволила бы ему уйти (подумаешь, еще один бредущий мимо призрак), потому что мне просто хотелось немного отвлечься, но на ходу он взглянул на меня, и наши взгляды встретились. Казалось, он шел без всякой цели, просто из желания подвигаться. Я решила что-нибудь сказать, стать соучастницей, кивнуть в знак узнавания, но, когда набралась смелости, чтобы заговорить, он уже удалился. Пришлось бы повысить голос, и в тени он бы не разглядел мое лицо. И потом, я не знала, что сказать. Поэтому я встала и пошла за ним, держась на расстоянии.
Свет померк, и в тени деревьев зажглись оранжевые фонари, покрыв землю пятнами. Среди ветвей маячила ущербная луна, которая медленно шла на убыль. Я волочила ноги, стараясь не споткнуться и не упасть, если вдруг попадется ступенька. Незнакомец дошел до Хьюстона, перешел на Клинтон-стрит, свернул на Деланси, по-прежнему держа курс на юг. Он срезал, пройдя проулком меж двух зданий, параллельно какой-то улице, и мы оказались на Восточном Бродвее. Он не замедлял шаг и не оборачивался. Я двигалась как можно спокойнее, чтобы не напугать его. Он направился к высотным домам у Ист-Ривер, но я не отставала (хотя чуть сократила расстояние, чтобы не чувствовать себя одинокой). Незнакомец повернул направо, налево, исчезая из виду и снова появляясь. Я то и дело смотрела через плечо, чтобы знать, где река, и не сбиться с пути. Он ходил кругами. Я свернула за угол одной из коричневых высоток – его нигде не было. Он пропал. Я не дрогнула, не замедлила шаг – и двинулась вперед к Манхэттенскому мосту, который нависал надо мной.
– Почему вы меня преследуете? – шепотом спросил он, и я подпрыгнула.
Он стоял в двух шагах, в подъезде, спокойный и удивленный.
– Что?
– Вы идете за мной с Томпкинс-сквер. Что вам нужно?
– Ничего, – ответила я и зашагала к мосту.
Он поколебался, как будто решив поставить точку. Уходя, я чувствовала его взгляд. Через двадцать метров незнакомец негромко окликнул:
– Подождите.
Я остановилась и повернулась, а он с наигранной беззаботностью двинулся вдогонку, остановившись в нескольких шагах от меня, на уважительном расстоянии.
– Почему вы гуляете одна? – спросил он.
– По той же причине, что и вы, – ответила я, и он, казалось, слегка смутился при мысли о том, что мне могла быть известна эта причина.
– Куда вы теперь идете?
– Не знаю.
Наступило молчание, и я ощутила собственную силу. Я пошла дальше, но, сделав несколько шагов, остановилась и обернулась. Незнакомец стоял на месте.
– Вы идете? – поинтересовалась я.
Он улыбнулся, бегом догнал меня, и мы пошли вместе, но теперь уже вела я, и на каждом перекрестке он, не высказывая собственных предпочтений, ждал, какое направление я выберу. Мы шли к зданию мэрии, потом свернули на Бруклинский мост. Мы гуляли, как влюбленные, повернувшись к городу спиной; не разговаривая и не оборачиваясь, чтобы взглянуть на Манхэттен, пока не оставили далеко позади башни моста. Тогда мы остановились, облокотились на железные перила и стали смотреть. На плывущее в ночи облако пыли. Мост казался ненадежным – наверное, у всех такое ощущение. Тем не менее на нем попадались молчаливые пешеходы. Некоторые останавливались и молились, кто-то фотографировал. Мы добрались до торгового центра на Фултон-стрит, но Манхэттен манил, поэтому развернувшись почти на сто восемьдесят градусов, дошагали по Джей-стрит до Манхэттенского моста, с его зарешеченной пешеходной дорожкой, и оказались практически на том самом месте, где он поджидал меня, стоя в подъезде. Мы брели без единого слова, поворачивая то налево, то направо, миновали пьяных и даже одну дравшуюся компанию. Остановившись, я почувствовала, как болят ноги. Я ходила несколько часов. Наконец мы дошли до Юнион-сквер. Там собрались сотни людей со свечами.
