На первые две недели января выпадали каникулы. Для Александра это не играло никакой роли. Он, по обыкновению, выходил из дому спозаранку и, по обыкновению, шел куда угодно, только не в школу. Вторая пятница наступившего года застала его на скамье в парке неподалеку от дома: он наблюдал за голубями, которые рылись в мусоре возле переполненной урны. Голубей он не особо любил, а если совсем честно, то просто терпеть не мог: такие надутые, гладкие, такие самодовольные, важные, а на ощупь — ему ли не знать — костлявые, мелкие, дрожащие, не птицы, а мыши в перьях. Но все равно, сидя на холоде, в безлюдном сквере, и наблюдая за этими пернатыми, он благополучно коротал время.
Когда голуби наглотались объедков и поковыляли дальше, он запрокинул голову и надолго замер, вглядываясь в летящее мимо него серое, плоское небо, которое неустанно разворачивало быстро набухающие от ветра могучие паруса облаков и держало путь неведомо куда — наверное, к другому небу, что поярче и поглубже, за тридевять земель, откуда не виден убогий сквер, застывший город, неподвижный день. В конце концов он пошевелился, будто стряхивая сон, расправил плечи, нащупал под скамьей осколок бутылочного стекла и принялся вырезать на стылом дереве свои инициалы, благо среди кривых сердечек, всякой похабщины и нерешаемых подростковых уравнений типа «О + В = любовь» оставался свободный пятачок.
— Вот так, — выговорил он вслух, закончив дело. — Послание человечеству, на вечную память.
Он поразмыслил, не приписать ли еще короткое матерное словцо, но от ледяного, острого стекла у него свело голые пальцы, да и пустого места не осталось. Швырнув зазубренный осколок в сугроб, он встал со скамьи и пошел болтаться по городу.
На одной из близлежащих улиц грузчики в толстых рукавицах кряхтя вытаскивали из фургона громоздкие ящики; он остановился и глазел до тех пор, пока его не шуганули. За углом находился кинотеатр; туда он и направился. У касс воняло мокрой кирзой и застарелым табаком — урны щетинились окурками. Без особого интереса он пробежал глазами афиши: репертуар не менялся с ноября, здесь крутили все тот же документальный фильм «Кузница справедливости» и какую-то эпическую драму — на афише была изображена неистово сверкающая глазами троица полуобнаженных рабов, которые втаптывали в мраморную пыль изнеженного негодяя в расшитой драгоценными каменьями тоге. Ни один из этих фильмов Александр не смотрел: денег не было. Только он принялся изучать — во всех соблазнительных подробностях — низвергнутую статую на пылающем заднем плане афиши, как двери зрительного зала со стоном распахнулись и оттуда тонкой струйкой потекла утренняя публика. Он с надеждой вглядывался в чужие лица: если подгадать, когда человек, еще не успев сделать равнодушную мину, застегнуться на все пуговицы и усвистать по своим делам, сощурится от неяркого зимнего света после киношной темноты, можно увидеть его лицо как оно есть, вскрытое, будто спелый плод, а в глазах, увлажненных и неспокойных, распознать горе, тоску или мечту. Когда выпадала такая удача, ему ненадолго становилось легче на душе — не так одиноко. Впрочем, на этот раз выходящие из дверей женщины — не то шестеро, не то семеро — выражали своим видом только усталость. Одна тянула за руку упирающегося мальчонку, другая зевнула, помедлила и пронзила Александра недобрым взглядом.
— Чего уставился? — прикрикнула она.
Александр отправился дальше.
Через дорогу было еще одно заманчивое место, зоомагазин, но и тут не повезло: у входа висела суровая и неопределенная табличка: «Закрыто на переучет». Прижавшись носом к заиндевелой витрине, он попробовал в потемках разглядеть огромный запыленный аквариум, где, как ему было известно, плавали сонные рыбы с бессмысленными глазами, упорно пробивавшиеся сквозь слегка подсвеченную воду, будто сквозь застывший студень; но нет, с таким же успехом можно было заглядывать в пустую бутыль темного стекла. На всякий случай он пнул дверь ногой, потом направился в переулок, чтобы срезать угол, миновал проходной двор и оказался возле уличного киоска. Ему и раньше случалось тут бывать; киоск никогда не работал, но к нему вечно стояла очередь. Очередей он не выносил, а потому решительно прибавил ходу, раздумывая, не наведаться ли до темноты еще в одно место, самое любимое, на другом конце города — оно дышало, билось, вздымалось, это заветное место, которое он поклялся никому не выдавать, — но тут кто-то позвал его по имени. Имя, правда, было расхожее, поэтому он сделал еще пару решительных шагов — и вновь услышал, как его окликнули. Подняв глаза, он увидел пожилую женщину в застегнутом не на ту пуговицу пальто, круглолицую, с неумело подведенными бровями: она махала ему из гущи очереди.
Он не сразу признал в ней свою мать.
У него возникла мысль пройти мимо, но ясно было, что она его заметила и он ее тоже.
— Ой, Саша, какая удача, что ты здесь! — воскликнула она, не дожидаясь его приближения.
Голос ее прозвучал неестественно, слишком уж радостно, чересчур громко. С этими словами она вполоборота повернулась к стоящим сзади, не обращаясь ни к кому в отдельности. Краем глаза он заметил меха и блеск, но вглядываться не было никакого желания.
— Что тут продают? — мрачно спросил он. — Скатерти? Шторы?
— Нет, не… по правде говоря, даже не… — Голос у нее упал. — А что такое? Нам, по-твоему, новые шторы нужны? Наверно, в спальню, да? Наши-то пообветшали немного, ты заметил? Я подштопала — может, теперь не так…
— Нормальные у нас шторы, — перебил он.
— Ну, неважно, главное — ты здесь, а я как раз вспомнила, что нужно отцу сорочку погладить, у него сегодня вечером ответственное выступление. — Последние слова она выговорила в сторону, тем же преувеличенно громким голосом. — Вставай на мое место, а я отойду ненадолго, за час обернусь, самое большее, или даже минут за сорок…
— Мне некогда, — отрезал он.
— Да я мигом, за полчаса управлюсь. Вот, держи, на всякий случай. Жалко очередь терять, я две недели убила, вот-вот откроют, но вряд ли в ближайшие двадцать минут. Только никуда не уходи, буквально четверть часика постой, хорошо?
Он уставился на кошелек, который она сунула ему в руку.
— Ладно уж, — сказал он. — Ладно. Не торопись.
Плевать на их деньги, конечно, хотя ему ни копейки на карманные расходы не дают, за ними должок числится; западло проверять, сколько там лежит, разве что дождаться, пока она за угол завернет, да нет, не больно хотелось. Он опустил кошелек в карман и уставился в никуда. Через некоторое время воздух резко сделался каким-то серым, как будто рыбины облаков, плывущие по мутным водам неба, вдруг разом перевернулись кверху брюхом, обратив к нему темные спины. Его незащищенное лицо, руки, шею царапнули мокрые иголки снежинок.
— Наконец-то! — выкрикнул кто-то впереди.
Стряхнув оцепенение, Александр вгляделся в снежную мглу.
Щит, закрывавший окно, был снят; в киоске зажглось электричество. В окне Александр заметил склоненную женскую макушку. Ничего себе, подумал он, я ведь даже не знаю, сколько матери нужно салфеток или чего там; но раз уж на то пошло, он вытащил кошелек — и к своему изумлению обнаружил в нем целую пачку крупных купюр; такой суммы он в жизни не видел: тут две месячных зарплаты будет, как минимум, прикинул он, затаив дыхание.
— Бляха-муха, кто мне скажет, что тут дают? — проговорил хриплый мужской голос прямо ему в ухо.
Александра бросило в жар; он поспешил защелкнуть кошелек.
— Откуда я знаю? — оборачиваясь, выдавил он.
Мужик в дырявой, непомерно большой телогрейке по возрасту годился ему в отцы; из подбородка неопрятными клочками торчала щетина; правая щека хранила след застарелого фингала.
— Будь другом, подержи мою очередь, — бодро сказал он, обдавая Александра запахами перегара и пота, а сам вразвалочку двинулся вперед.
— Ишь, умник нашелся, — неодобрительно бросил кто-то ему в спину. — И не такие узнать хотели, да обломились.
Очередь уже сжалась, подобралась, подтянулась, как гусеница. Александр выжидал, крепко сжимая кошелек. Люди шаг за шагом продвигались; теперь в беспощадном свете голой лампочки ему уже были видны черные корни соломенных волос продавщицы.
Воздух вибрировал отзвуками какой-то свары у самого прилавка, когда вернулся оборванец в телогрейке.
— Билеты на концерт, — объявил он и смачно плюнул на тротуар. — Верите, нет? Этих придурков столько времени мурыжили ради билетов на концерт!
Это известие упало в толпу, повергнув ее в тягостное, недоверчивое молчание. Потом вдоль очереди прокатился ропот, который ширился подобно кругам на воде.
— На концерт?
— Действительно сказали «концерт»?
— А что за концерт, не знаете случайно?
Мужик коротко хохотнул.
