Каждое утро она караулила почтальона; она ждала письма. Иногда почтальон объявлял о себе двумя звонками в дверь; но он звонил не всегда, так что полной определенности не было. Сюзанна несколько раз на дню наведывалась к почтовому ящику: вдруг почтальон положил письмо, не позвонив. В конце концов она убедила себя в том, что ждет известий от Жана, что она по нему скучает.
Она поставила на тумбочку портрет своего мужа, и его лицо, повернутое к кровати, не давало нам творить зло без угрызений совести. Из-за портрета совесть у нашей любви была неспокойна. Генриетта не представляла в наших глазах серьезной опасности; даже если бы она обнаружила, что Сюзанна моя любовница, это было бы не страшно. Но вот портрет у нашего изголовья был настоящей угрозой, оком в могиле Каина.
Письмо все не приходило, Сюзанна беспрестанно раскладывала на него пасьянс; она гадала себе даже в постели. Как только я разнимал объятия, она садилась.
— Подай мне подушку.
Она раскладывала карты на одеяле. Места не хватало, пасьянс перемещался на меня.
— Не шевелись.
Я был осужден лежать без движения. Я не умел раскладывать пасьянс, но я смотрел на карты, пытаясь понять, говорится в них обо мне или нет. Когда речь заходила обо мне, Сюзанна бросала на меня беглые взгляды, прикасалась ко мне через одеяло, словно чтобы удостовериться в моем присутствии. Я чувствовал, что ради колдовства у меня украли часть меня самого. Когда обо мне речи не было, Сюзанна хранила непроницаемое выражение лица. Тогда я оборачивал пасьянс на себя, загадывал небольшие желания, вопрошал судьбу о себе самом.
— Получилось?
— Нет.
— Ну что ж, опять мне не повезло.
Я поворачивался к тумбочке и вопрошал портрет Жана. Портрет старался, как мог, но обмануться было невозможно: никого нельзя было обмануть, некого было обманывать, кроме самого себя. Я шел кипятить шприц; это было последнее колдовство, последний тычок иглой в изображение времени.
Когда вечером Генриетта возвращалась из больницы, ей устраивали радостную встречу. В этот час мы с Сюзанной, на вершине кривой, были исполнены энтузиазма и напускной веселости. Мы часами ползли, чтобы добраться до этой вершины. В порыве напускной веселости я подходил к Генриетте, щекотал ей шею, чтобы вызвать улыбку, называл ее «нашей» Генриеттой.
— Хорошо поработала наша Генриетта?
Она бросала на меня встревоженный взгляд, но меня это не заботило. Я чувствовал, что на моем лице ничего нельзя прочитать. Как маскам на карнавале, мне нравилось тревожить прохожих.
Затем с каждым часом я грустнел. После ужина Генриетта снова бралась за свои учебники. Я видел, что Сюзанна грустнеет, зажигает сигарету, вкус которой не шел ни в какое сравнение с утренней. Мы больше ничего не ждали от этого дня; мы убили время; оно взаправду умерло. Может быть, часам к одиннадцати или к полуночи будет тревога, погаснут огни. Я цеплялся за эту надежду, мне не терпелось испугаться.
Если объявляли тревогу, мы сидели в темноте, и, когда падали бомбы, каждый из нас троих был сгусточком страха во мраке. Если дело принимало опасный оборот, мы шли укрыться в сад, где мне вырыли щель. Я помогал девушкам спуститься в яму, с мгновение смотрел на их головы у самой земли, затем спускался, в свою очередь.
Однажды утром Сюзанна не стала вставать. Вернувшись в полдень из больницы, я не нашел ее на обычном месте у окна.
Она лежала в постели, подремывала. Я положил руку ей на лоб; жара не было. Я взял ее за волосы, как утопленницу, приблизил к себе вялое лицо, зажмуренные веки, отвергавшие свет.
— Ты больна?
— Нет.
— Не хочешь вставать?
— Нет, попозже.
Атмосфера в комнате была угнетающей. Я чувствовал, как у меня слабнут колени. Мне хотелось сесть или встать на колени, погрузиться в тяжелый воздух комнаты. Я был голоден — именно в полдень болезни кажутся наиболее заразными, — я слышал, как в другом конце дома гремят тарелками; сейчас я тоже заболею.
— Есть не хочешь?
— Попозже.
Я погладил щеку Сюзанны. Напряг колени, разом вынырнул на поверхность комнаты.
— Сюзанна больна? — спросила у меня Генриетта.
— Ничего страшного, она не будет обедать с нами.
После полудня в городе были беспорядки. Стрелки-сенегальцы из городского гарнизона из-за женщин перебили посетителей одного арабского кафе. Ко мне поступили многочисленные раненые, некоторые из них лишились ушей; я зашил многочисленные раны — те раны с ровными краями, которые наносят хорошо заточенными лезвиями.
С Сюзанной я увиделся только вечером. Она по-прежнему была в постели.
— Тебе ничего не нужно?
— Нет.
Я удивился, но не стал нарушать ее одиночества. Генриетта в свой черед зашла в комнату Сюзанны. Она взбила подушки, подоткнула хорошо натянутые простыни.
— Позовите меня ночью, если вам нездоровится.
Ночь прошла спокойно. Поутру Сюзанна позвала меня.
— Я больше не могу. Я решила выздороветь, разом соскочить с иглы. Но это слишком тяжело. Я сдаюсь.
— Ты поэтому не вставала?
— Да, я хотела покончить с этим. Но это невозможно. Я продержалась весь вчерашний день, но сегодня утром стало хуже. Голова у меня пустая и тяжелая, ноги сводит. И потом ото всех этих утренних шумов у меня скрипит на зубах; у меня такое впечатление, будто я грызу редиску или сырой артишок; мне кажется, будто я сосу ржавый нож. Это ужасно.
Она заплакала. Я попытался ее успокоить. Я принес ей обжигающий кофе, намазал ей маслом хлебцы, разрезав на дольки, чтобы ей было удобнее макать их в чашку.
— Самое трудное позади, — сказал я. — Ты приняла хорошее решение. Надо стоять на своем. Если ты сможешь продержаться еще сегодня, после будет легче.
— Я попытаюсь. Не покидай меня. Только чтобы не было шума. Надо отцепить звонок в передней и сказать Саиду, чтобы не включал пылесос, надо закрыть окна.
Я сделал все, что она сказала. Но я не мог помешать ветру завывать под окном. Это было ветреное утро, резкое и ясное, когда с миром нельзя свыкнуться из-за его отчетливости. Чтобы пережить такое утро, надо иметь превосходное здоровье. Мысль о том, что такое утро можно пережить без наркотика, приводила меня в ужас.
Однако я провел небольшое мысленное испытание. С минуту я старался думать, что и я тоже решился выздороветь. Минуту я развивал эту жестокую мысль. Подумать только, что я мог бы принять такое решение!
Я резко откинулся назад, пришел в себя. К счастью, я ничего не решил, я только притворился. Какая радость! Счастливо я отделался!
Итак, Сюзанна хотела излечиться. Она вела меня за руку, приобщила к своему пороку, передала мне свою болезнь, а теперь она выздоровеет. Это казалось мне несправедливым. Настал момент принять бесповоротное решение. Во второй раз я наклонился над пропастью. Прыгну ли я? Нет. Да. Я прыгнул, но предварительно натянул сетку; я вдруг решил, что не желаю выздоравливать. Я решил держаться молодцом. Как ребенок, которого хитростью завлекли к зубному врачу и который сидит один в кресле зубоврачебного кабинета, я решил молодечески смириться со своей слабостью. Моя сила в моей слабости; я не стану выздоравливать. Пусть Сюзанна выздоровеет! Тем лучше! Добродетель пристала женщинам. А порок пусть остается в удел мужчинам. Я решил, что настал момент как следует взяться за Сюзанну. «Отныне я буду суров с ней, до сих пор я был уж слишком снисходителен».
Мне было так страшно, что я ни на миг не задумался о том, почему Сюзанна хотела выздороветь.
Болезнь продолжалась неделю. Генриетта тревожилась.
— Так что же вы думаете насчет Сюзанны?
— У нее печень не в порядке. Печень болит. Обычное кровоизлияние.
Генриетта присаживалась на край постели больной. Она злоупотребляла положением, аккуратно вела график температуры.
— Это совершенно не нужно. У меня нет температуры.
— Как знать. Иногда думаешь, что у тебя нет температуры, а на самом деле есть.
Да нет! У Сюзанны не было температуры. Ей было лучше; она выздоравливала. Она уже садилась в постели. Я заметил, что она по утрам заводит часы, когда я приходил к ней по ее пробуждении. Чувствовалось, что этот бесполезный жест вписывается в распорядок ее дня, придает ему постоянную ценность. Часы снова были созданы для того, чтобы их заводили. Сюзанна вновь обретала вкус к жизни. Я был восхищен.
Но вечера, сумерки по-прежнему проходили тяжело. В так называемый предзакатный час на Сюзанну накатывало раскаяние. Она говорила мне, что мысли о счастье связаны у нее только с прежними временами, прежними местами, что счастье удаляется от нее и во времени, и в пространстве, что она не может себе представить места, мрачнее своей комнаты, минуты, тяжелее нынешней. Если действие романов, которые она читала, происходило в давние времена, она переполнялась ностальгией. Она предавалась в моем присутствии каким-то особенным подсчетам:
