Даже если тетушка и подумывала когда-нибудь о замужестве, теперь уже было маловероятно, что она создаст семейный очаг: похоже, она находила уцелевших после войны мужчин недостаточно прекрасными, а они — ее. Уединенный скит полностью соответствовал ее монашескому образу жизни: он состоял из убогой кухоньки (она умела готовить одно-единственное фирменное блюдо — клейкий и комковатый белый соус, но обычно для поддержания жизни в тщедушном теле ей хватало трех-четырех грецких орехов) и такой же маленькой комнатки, где стояли кровать, комод, шкаф, письменный стол и над ним — застекленные полки, на которых она держала школьные учебники и несколько религиозных книг, да еще скамеечка для молитвы — после ее смерти весь этот жалкий скарб Реми отдал старьевщику.
Голые белые стены еще сильнее уподобляли ее комнату келье. На них висело лишь то, что составляло тетушкину теологическую троицу: распятие, за которое была заткнута веточка священного букса, сохраняемая с Вербного воскресенья в течение целого года (буксом из нашего сада пользовался весь городок, чем мы немало гордились), и, друг против друга, две величественные гравюры с изображением Лурдской Богоматери и святой Терезы из Лизье.
В свое время тетушка выиграла международный конкурс, посвященный столетию явления Богородицы в Лурде: она безошибочно ответила на самые каверзные вопросы о реке По, размерах грота Массабьель и цвете глаз Бернадетты. Победитель награждался недельным паломничеством в Лурд. Из того путешествия она и привезла изображение Богоматери, на котором каллиграфическим почерком было выведено имя обладательницы первого приза: первая из миллионов участников — чем не пропуск на небесный путь.
В левом нижнем углу маленькая пастушка стоит на коленях перед источником, подол плохонькой юбки расстелился по траве, голова укрыта капюшоном, в молитвенно сложенных руках зажаты четки. Лучащееся лицо обращено к высокой белой даме, осененной нимбом серебряной пыли и улыбающейся ей со скалы, элегантной, как манекен, с тонкой талией, перехваченной голубым шелковым шарфом, концы которого спадают вниз, очерчивая линию бедра. Неземное на первый взгляд существо скрывает под туникой весьма изящные формы. Их легко проследить, начав с босых ножек, выступающих из-под края одежды (уклон скалы создает эффект каблука), затем, скользнув взглядом вдоль стройных голеней вверх к узким бедрам и плоской груди (она же не кормящая мать), чуть коснуться лебединой шейки и раствориться в светлом источнике ее глаз, устремляющих на восторженное дитя взгляд, исполненный чистой любви. Тайна воплощения велика есть. Мы можем видеть только тело. Лурдская Богоматерь — самая красивая из Дев, по крайней мере, из тех, что являлись крестьянам там и сям и давали селениям такие живописные названия, как Богоматерь Утешения, Умиления, Горемыки и Грязнухи, — все они давно уже обрубили пуповину, связывавшую их с Девой-Матерью, юной галилеянкой, голубиной избранницей.
Слава Лурдской Девы меркнет, однако, перед мощью восходящей звезды — глядящей на нее из своей черной с золотом рамы на противоположной стене недавно канонизированной Терезы. Она сделалась чрезвычайно влиятельной особой после того, как в 1944 году спасла от бомбардировок собор в Лизье: уцелевший среди руин собор подобен пророчеству о нейтронной бомбе, которая, правда, пощадила бы заодно и дома в округе, но по тем временам и церкви хватило.
На фотографиях у дочери господина Мартена нормандская физиономия с круглыми, как наливные яблочки, щеками. Однако живописец-популяризатор пожертвовал частными особенностями во имя отвлеченной идеи и явил нам сахарную куклу, сжимающую в объятиях легендарный розовый куст, будто она чемпион по велогонкам. Ореол матового золота позади головы, укрытой капюшоном кармелиток, имеет геометрически правильную форму круга с центром посередке лба. Композиция на американский лад в жанре поясного портрета, ножки же наш мастер предусмотрительно скрыл. Лицу нетрудно придать выражение, с каким живыми в рай попадают, его можно вытянуть, можно сплющить грудь, обтесать бедра, а вот эротизм ножки в подъеме неистребим. После небольшой косметической операции хорошенько подлеченной от чахотки сестренке младенца Иисуса, надо полагать, будет легче творить чудеса.
Тетушка хранит крохотный лоскуток шириной в пять миллиметров, соприкасавшийся с одеждой Терезы. Она убеждена, что с его помощью победит любой недуг. Если кто-нибудь из нас троих заболевает, она, улучив минуту, когда мамы нет в комнате, заставляет нас целовать тряпицу и промокает ею наши мокрые лбы, собирая капелюшечки пота, в которых якобы концентрируется болезнетворный дух. У младшей сестренки, Зи-зу, эта процедура вызывает смех, у старшей, Нины, — гнев, но, одурманенные высокой температурой, мы позволяем нашей целительнице действовать по ее усмотрению. После чего она идет к маме и уговаривает ее измерить температуру еще раз. Мама раздраженно отвечает, что, когда у ребенка сорок, за пять минут ничего не изменится. Тетушка стоит на своем. Быть того не может, чтобы клочок, пусть не от платья святой, но почти, действовал слабее аспирина.
Святая Тереза затмевает прежних столпов веры — не аскетов, конечно, таких, как Тереза Авильская, Иоанн Креститель, Екатерина Сиенская, Доминик и прочие искатели света в темных глубинах души, а обиходных святых, заступничество которых тем не менее столько раз приносило реальные плоды, — Корнилия, Христофора, Антония Падуанского, Варвару, Элигия, Ива, Иосифа и здешнего покровителя Виктора. Тетушка собрала целую картотеку, что-то вроде «Большого Альбера» — сборника эзотерических рецептов для сельской местности. В тетушкину картотеку вошли все блаженные и все, кому предстоит быть причисленным, образочки разложены по порядку, и предваряет их предисловие, оно же каталог, а точнее, в алфавитном порядке составленный леденящий душу список болезней и несчастий с указанием святого, к которому следует обращаться в том или ином случае. Она работала над ним, можно сказать, всю жизнь.
Вне конкуренции, понятно, Спаситель и его «Святое Сердце», бескровно изъятое из груди по методу филиппинских шаманов. Он распахивает рубаху и с целомудренной дерзостью девушки, обнажающей грудь, показывает крест, вонзенный между предсердиями и продолжающий до скончания века страстные муки. Судя по его напудренным щекам и прическе а-ля Людовик XIII, та страшная пятница осталась далеко позади. Молитва на обороте обещает читающему ее отпущение грехов на тысячи и тысячи дней. «Святое Сердце» печется прежде всего о спасении души. По конкретным же вопросам каталог отсылает к другим лицам, скажем, «Кишечник» (боли) — к святому Мамерту, «Глаукома» — к святому Кларию, «Слепота» — к святой Луции, «Шершни» — к святому Фриарду, «Саксонские пираты» (возможно, туристы) — к святому Симильану, «Волк» (встреча с) — к святому Франциску, «Справедливость» — к святому Иву, «Груднички» — к святой Нонне, «Сироты» — к отцу Броттье, «Братья» (согласие между) — к святому Донацию и святому Рогацию, «Брак» — к святой Варваре и «Засуха» — к святому Вио, который на Нижней Луаре обычно не заставлял себя долго просить. В рубрике «Свинья» вы, разумеется, находили святого Антония с его искушениями, но, кроме того, еще и некоего святого Гурена. Рассказывали, что в дремучем лесу на Армориканском массиве на отшельника напал кабан. «Боров, боров, уйми свой норов!» — крикнул ему Гурен, и зверь, как зачарованный, покорно лег у ног нового хозяина. С тех пор, если попадается кому эдакий боров с норовом, рекомендуется трижды обойти вокруг него, произнося Гуреново заклинание. Правда, даже тетушка склонялась к тому, что лучше пустить его на паштет. Ей случалось ставить пометку «сомнительно» против святых вроде Гурена. Тетушка ревностно оберегала христианскую веру от языческой магии. За все творимые чудеса она желала быть благодарной одной только римской апостольской католической церкви, а не каким-нибудь кельтским псевдобогам, перевоплощенным Геленам или Гарганам. Папа любил ее поддразнить. «Поскоблите архангела Михаила, — говаривал он, — и проступит Юпитер». В ответ она презрительно пожимала плечами, но чувствовалось, что такого рода совпадения ее смущают.
Придя поговорить об учебе дочек, мамаши не упускали случая заглянуть в картотеку. Заводили разговор о диктантах и сложностях с арифметикой, относили неуспехи на счет смены зубов и уходили с молитвой святому Фиакру. Обращаться же к святому Коломбану, как это делают некоторые, и просить его послать свет разума туговатым умам тетушка не советовала, поскольку в заполнении образовательных лакун рассчитывала исключительно на достоинства своей методики. Это в ней было от Просвещения.
Когда молитва не действовала, она пускала в ход стишок собственного сочинения:
Покровитель грузчиков,
Христофор могучий,
Нелегко нести тебе
Христа-младенца по воде.
Все учившиеся у нее рандомские девушки помнили четверостишие наизусть, не подозревая, однако, об авторстве, и, наверное, читали его детям, а потом и внукам, относя к безымянному народному творчеству, где поговорки соседствуют с детскими считалочками и образцы мудрости с присказками вроде: «Святой Антоний, старый плут, у нас чужого не берут». Тетушка наша, красневшая от комплиментов, словно девушка перед причастием, полагала, вероятно, что первейшая из добродетелей — смирение — несовместима с литературными лаврами, хотя бы и местного значения. Возможно также, она боялась вторгаться в область церковных догматов. Долгое общение с монашенками привило ей мысль, что всякий грех — от самодовольства. И вот, поставив крест на любви, материнстве и других земных радостях, она вдобавок наступила на горло собственной песне.
