Вот и шныряет Джон по Останкино со своими гениальными идеями. И все его вроде бы знают и все с ним здороваются, и пропуск в Останкино у него постоянный… Но не воспринимают Джона здесь всерьез. Ни главный, ни Доброхотов.
Одно время от отчаяния и жажды добиться славы был у Джона замысел — сделать реалитишоу с реальным убийством и продать его на Запад на кабельный канал. Или другая идея — сделать то же самое, но с изнасилованиями. И тоже продать. Пацаны, связанные с серьезной братвой, даже денег на такое кино обещали дать. Но все равно это не то.
С таким кино, может быть, и можно разбогатеть, но стать знаменитым, влиться в тусовку, стать для останкинских в доску своим — с таким кино нельзя.
И вот все же выкристаллизовалась идея. Родилась идея в светлой голове.
Такое видео, как он теперь собирался делать, можно будет продать минимум за десять миллионов. И еще столько же — заработать на спонсорской рекламе.
А еще — по его, Джона, рабочей теории попутного заработка — Джон думал, что, если создать реалитишоу в виде публичного дома, то можно: а) заводить полезные знакомства, обслуживая полезных людей; б) зарабатывать хорошие живые наличные деньги на поддержание своего бизнеса; в) собирать компромат на известных посетителей телеборделя и, наконец, г) создать таки то искомое шоу, на котором он станет знаменитым.
Идея была хороша. Она манила мечтами в светлую даль чистой зелено-голубой воды лагун коралловых рифов. Она звала, она будоражила душу.
«Я буду Джоном Малковичем, — говорил себе Джон. — И все они еще будут считать за честь постоять возле меня на ежегодной тусовке академиков «Тэфи» или посидеть со мною в баре «Меркьюри», где вся тусовка собирается на очередной юбилей какого-нибудь деятеля.
Вы все еще запомните меня как нового Джона Малковича», — мечтал Джон.
* * *
Розе не хотелось переезжать к Натахе. Зачем связывать свою свободу? И вообще — красивой современной и ищущей девушке надо жить стильно и в центре, а не в заурядной новогиреевской халупе.
Свяжешься из экономии с компаньонкой, а хорошего папика упустишь.
Уважающий себя бизнесмен разве поедет в гости к девушке в такой район, где и машину на ночь во дворе страшно оставить, не говоря уже о самой квартирке-живопырке, где для отдыха со вкусом нет ни джакузи, ни плазменного экрана в пол стены, ни бара, ни мебели — ни фига нет, кроме низких потолков и дешевых выцветших обоев? А компаньонку куда денешь, если какой папик, сгорая от страсти, вдруг и согласится поехать в вонючую хрущевку? Нет, не хотела Роза переезжать к Натахе, к этой простушке.
Но Джон уже два месяца как не дает ей денег, а о том, чтобы снять приличную квартирку в центре, как им обоим мечталось полгода назад, когда они только познакомились и две недели словно очумелые не вылезали из постели, о том, чтобы снять ей квартиру в центре с джакузи и итальянской мебелью, речи нет.
Джон так ей и сказал — поможешь мне провернуть это дельце с реалитишоу, будешь себя правильно вести, получишь триста тысяч.
Роза не дура, деньги считать уже научилась. Что на Москве триста тысяч?
Скромная двухкомнатная квартира, да и то без особенного ремонта. И на машину приличную не останется даже.
А о машине Роза мечтала. О желтом «Порше» или об апельсиновом двухместном кабриолете «Мерседес». Повязать потом желтую косыночку, надеть большие солцезащитные очки и поехать к себе в Богульму. Хаха!
До Богульмы «Порш» не доедет — подвеска развалится от русско татарских дорог.
По радио передавали смешную песенку с каким-то скрытым подтекстом.
Девушка пела о том, что ей с ее любимым, когда они загорали в лоджии, вдруг захотелось какао… И в этом припеве: какаооо, какаооо — сквозил какой-то скрытый подтекст. Не какао они с любимым захотели, а чего-то другого, думала Роза.
Роза сделала радио погромче и принялась делать упражнения. Ее учительница физкультуры там, в далекой теперь Богульме, Гульнара Шариповна Алиуллина всегда говорила ей: Роза, занимайся. Ты можешь стать гимнасткой, у тебя растяжка, у тебя пластика, у тебя фигура.
Потом Гульнара Шариповна вздыхала и говорила: ну хоть растягивайся, тянись, в шпагаты садись, мужчинам нравятся гибкие женщины.
Да, Роза это давно поняла. Оценила советы Гульнары Шариповны.
Села в поперечный шпагат, потянулась губами к левой ножке, потом к правой ножке, спинку потянула, прямо вперед наклонилась.
Мобильный зазвонил.
– Але!
Звонила Натаха — эта ее новая знакомая, очередная жертва Джона.
– Что? К тебе переезжать? Не, не буду… Что? Сааседка уехала? Ну и что, что уехала? Нет, я пока здесь останусь, все равно мы скоро на съемках поселимся, на целых три месяца, так что одна там пока поживи.
Роза пробовала быть с женщинами.
Не то чтобы ее тянуло к этому, но это, во первых, модно и надо обязательно попробовать, как кокаин… Как же, жить на Москве, ходить в ночные клубы и ни разу не втянуть, не вдохнуть в себя дорожку из мелких белых кристалликов!
А во вторых, так скучно порой, так одиноко. А мужчины зачастую оказываются такими гадкими. Но если и быть с женщинами, то непременно с породистыми. А с такой, как эта Натаха, — лучше тогда со свечкой или с вибратором из сексшопа.
Роза перестала тянуться и пошла в ванную. За неимением джакузи плескаться приходится в обычном бело-голубом эмалевом пространстве миниатюрной домашней акватории. Роза напустила пены, шампуней, бросила морской соли. Чтобы кожица ее смуглая стала чуть чуть соленой, как будто Роза из самого моря вышла.
В Богульме моря не было. Да и ванны у них в доме тоже не было. В баню городскую с бабушкой ходили по четвергам.
Первый раз она трахнулась в девятом классе, когда они ездили с классом в Казань. Это на каникулах было, по какому-то договору учителя устроили так, что из экономии жили не в гостинице, а в школе. Причем все спали в спортивном зале, прямо на физкультурных матах.
В одной половине зала мальчики, в другой половине — девочки. Наиль тогда приполз к ней среди ночи, принялся тискать, гладить, целовать. И так раззадорил ее, так довел, что не в силах она была отказать. Да и нравился ей Наиль — сильный, наглый, нахальный, смелый.
Кстати, не поступил потом в Казанский университет на юридическое, денег у родителей не хватило. Вернулся, говорят, в Богульму, пошел автомехаником на сервисную станцию «Лада Жигули»…
А Роза вот тоже — никуда не поступила. Уехала на Москву…
Залегла в ванночку, вытянула ножки, погрузилась по самую шейку. Ах, а как бы было хорошо разбогатеть! А как она может разбогатеть? Найти себе состоятельного мужчину- мусульманина? Здесь, на Москве, много таких — и чеченцев, и татар. И те, кто здесь давно, те уже не особо смотрят на всякие религиозные условности.
Это только бабушка Каримэ ей все нашептывала, мол, надо мужу невинной девой достаться. А кстати, бабушка Каримэ очень дружила с бабушкой Наиля и вообще со всей их семьей. И все говорила Розе: выходи за Наиля, он хороший, и семья у них хорошая.
И вышла бы за Наиля. Жила бы с его родителями в частном доме без горячей воды, без ванной с туалетом на улице. Вот счастье-то! А Роза теперь точно знает, что счастья без денег и без комфортной жизни — не бывает.
* * *
Когда Ирма Вальберс была еще школьницей в старших классах, она по три раза в неделю ходила в бассейн. Тогда, в те, с одной стороны, уже далекие, а с другой — еще и не столь стародавние времена она ездила в бассейн на метро до «Динамо», а оттуда на трамвае до «ЦСКА», и ничего такого особенного для себя в этом не видела. И в бассейн «Москва», что на Кропоткинской, тоже ходила частенько. А теперь там на месте бассейна — Храм Христа Спасителя.
Это она к чему вдруг вспомнила? Да к тому, что теперь она плавает в бассейне каждый день. По часу.
И никуда при этом ей ездить уже не надо, потому что двадцатиметровый бассейн теперь есть в доме ее нынешнего гражданского мужа. Вот как жизнь изменилась.
А ведь и тогда, когда она была школьницей, ее семью по московским меркам никак нельзя было отнести к числу бедных. Наоборот, ее отец — Генрих Вальберс — был высокопоставленным чиновником, работал в республиканском ЦК партии.
Жили Вальберсы в Москве, но в Латвии имели и рижскую квартиру, и домик на взморье, в районе Гарциемс.
Каждое лето юная москвичка Ирма Генриховна ездила в Ригу, где резвилась с соотечественницами на нежном песочке тонкого помола, омываемом волнами Рижского залива. Но всегда чувствовала себя москвичкой. На родном говорила едва-едва, зная, может, всего пять десятков слов, «майза да пиенс»,[2] как подшучивал над ней папа.
Подрастающей Ирме, поступившей уже в университет (естественно, московский — какой же еще!) было всегда приятно, что в Москве ее все воспринимали как немножечко иностранку. В этом был какой-то особенный ее шарм.
