К дому подошли — мужики уже стояли гуртом. Началось:
— Эй, красивые, вы не меня ищите?
А дальше — наперебой:
— Вон та — моя!.. А эта моя!..
— Баста, мужики, — выскочил Рыжий. — Мы их с Васькой Коловертновым уже забили!
При имени Васи Коловертнова все примолкли. Тот высился каланчой и голоса не подавал.
— Что это за частнособственнические настроения?! — нашёлся смельчак. — Всё у нас колхозное, всё у нас мое! Верно, я говорю, девушки?
— Ждите, ночью придём, — гнул своё Рыжий.
В доме, куда их поселили, потолок был в пятнистых разводах: видно, брага у прежних жильцов забродила, выбила пробку из логушка — и всё веселье на потолке отпечаталось. Вот горя-то мужики хлебнули! Аня, а за ней и Аганя засучили рукава: до глубокой ночи драили потолок, мыли с голячком, до блеска некрашеный пол. У практичной Ани была припасена сушёная полынь:
— С полынью надо мыть, — учила Крючочек-петелька. — Да полынь по полу и под постели настелить, а то блохи заедят.
Задышалось легко. Однако засыпать было страшновато: всё мерещилось, что подкрадываются эти, из «бывших». Дверь была без запора. Так и лежали: чуть какой шорох — у них уже головы торчат из спальников, как антенны.
— Этот, здоровый, — предупреждала Аня. — Ты с ним — смотри! Он глаз на тебя положил.
— Что? — не сразу поняла Аганя.
— Здоровый, говорю, Вася этот, глазами-то тебя заел!
— А-а, — думала о своем Аганя. — А Рыжий — на тебя глаз положил.
— Добра-то!
— Тише…
Они умолкали, лежали притаённо, от пустого страха начинал давить хохот. Но и смеяться было страшно.
— А начальство ничего, — заключила Тоня. — Жить можно.
— Ученые люди… — улыбнулась во тьму Аганя.
Не торкнулись бывшие уголовники той ночью в их двери.
И не помнила Алмазная случая, чтоб за всю её таёжную жизнь кто-нибудь из «вольняшек» тронул кого-либо из девушек. Как, впрочем, почти не случалось у них стычек и с мужчинами-геологами. Последние имели над бывалым, битым жизнью работным людом какую-то необъяснимую силу, власть. Забуянил, побежал, замахиваясь кайлом кто-то из рабочих, недавний зэк, оказался рядом геолог, руководитель партии, экспедиции или отряда, дай-ка, мол, сюда инструмент-то, намашешься ещё, успеешь — покажется, ну, сейчас с размаху так и шибанёт его — нет, смотришь, сложил буян «орудию».
Можно посчитать, что бывшие заключённые просто привыкли подчиняться «начальнику». Но не было охраны, и долго это продлиться не могло бы. Можно скинуть на то, что прибыли сюда не те, кто и дальше хотел блатовать, а те, кто нацеливался на другую, рабочую жизнь. Но точнее всего: понимали.
Понимали, что впереди не светит им ничего хорошего без людей, которые, как стало принято говорить, смотрели за горизонт. Туда, где ждёт честным трудом заработанная жизнь, а главное — жизнь их будущих детей.
Между самими «образованными» столкновения случались. Одно из них повело своим кругом всю её, да и не только её жизнь. Но до этого надо было еще много отшагать по тайге.
— Ой-еой, — участливо качала головой Балыгей, провожая девушек в дальнейший путь. — Бурундук нора рано прятался, зима шибко мороз бывай.
Эка невидаль, мороз! Да разве в тайгу они шли — в грядущее!
Шурфы проходили «на прожёг». Выкладывали размеченные линии на земле штабелями дров — и жгли, прогревая до оттайки вечную мерзлоту.
Всеночно продольным заревом пылало кострище. Не стихал огонь в железной печи, согревая нутро палатки. Спали на нарах, устроенных вдоль стенок, как в якутской юрте. Девушки могли не вставать: мужчины повыносливее, такие, как сильный Вася или шустрый Рыжий, поднимались, подбрасывали в печь дрова.
В спальнике, под заячьим одеялом было тепло. Когда Аганя проснулась в палатке первый раз, то испугалась: показалось, что ресницы кто-то прикусил. Протерла глаза, стала поднимать голову, а она не отдирается — примерзла к подушке. Потихоньку отслоила волосы пучочками, скосила глаза на соседей — и в смех! У тех — куржак леденистый вместо лица! Кинулась умываться, а в ведре, которое с вечера оставляли с водой, чтоб было чем помыться, ледяная корка.
Иные трудно привыкали. Бывало, уезжали. Аганя такая уродилась, притерпелая ко всему: к весне, под первыми прогревающими солнечными лучами, босиком по снегу к костру выбегала, где горячий чай и каша. Но перед Аней она казалась себе неженкой: та обстирывала всех, обшивала, и клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами, меняясь лишь в цвете, всегда лежал в изголовье ее по-армейски прибранной постели.
— На гора! — подавал снизу команду мерный голос.
Поскрипывал ворот колодца. Две воротовщицы — Аня с напарницей — налегали, крутили рукояти по обе стороны валика. Коллектор Аганя сортировала пробы, указывая данные на дощечках химическим карандашом.
— Земля ковыряй? — оторопело заглядывал в углубление шурфа старый эвенк Сахсылла.
Он был каюром, уже не первый год водил по тайге людей, копающих землю. Но удивление его не проходило.
По всему поверью его народа земля была священна, трогать ее запрещалась даже для того, чтоб посадить огород: нарушивший этот закон, обречен на погибель. В дальних местах охотник натыкался на дырявую обитель и прежде. Но вот пришлые люди, именем геологи, стали потрошить и его родные привилюйские земли — и ничего, духи на них не гневались! Только догадливый зверь скоро менял свои тропы, понуждая охотника заново приноравливаться.
— На гора, — доносилось вновь.
Проходку вел Вася Коловертнов. У него была особая лопата, сделанная на заказ: к обычной совковой лопате приварены два широких крыла по бокам. Три-четыре гребка — и бадья со стогом!
— Там земля нет? — указывал Сахсылла с тем же удивлением в дали дальние, видя, как вытащенную из ямы землю увозят куда-то на санях.
— Такой нет, — отвечали ему.
И он успокоенно кивал головой: откуда ей взяться, такой?
Да много и не поговоришь: Крючочек-петелька никому не давала передыху. В Черемховке у нее оставалось пятеро братьев и сестер с больной матерью. Она работала ради них: всех хотела поднять на ноги и, на что особенно упирала, дать образование.
«Духи», случалось, гневались: пугали не только Сахсыллу.
После ночного прожёга в шурфе скапливался угарный газ. Прежде, чем спускаться, горняк должен был бросить вниз горящую бумагу или ветку: погасла — нужна вентиляция, горит — дышать можно. Но сначала это не все знали, недоучитывали. Да и мужики-то, у всех — грудь колесом: как же, будем еще факелы кидать?! Аганя хорошо поняла выражение: «летит, как угорелый».
С тем же Васей было: «Кому потонуть, тому не сгореть». В бадью — как баба-Яга — и в забой. Воротовщики его опустили, раскрутив трос, наладились было ждать, когда он подравняет стенки шурфа, чтобы оползней не было, наполнит бадью… Вдруг трос забило, как леску на удилище: вниз глянули — а Вася в бадье во весь рост, вцепился в трос-то и мотает им, как звонарь на колокольне. Все кинулись к рукоятям — его так легко-то не поднимешь. А тут он еще и запрокидывается, набок тянет. Вытянули. Вася опять же — герой — из бадьи-то сам, всех ручищами, и в сторону. А самого клонит. Здесь уж схватили, уложили. Воздух, как рыбина на берегу, два-три раза глотками поймал — и заулыбался.
— Ты что, не кричал-то?! — стали ему говорить.
— Я и не сдогадался.
Судьба Васю приберегала.
Позже шурфы стали проходить не только «на прожёг», но и «на взрыв». Василий пробивал шпур — углубление — для того, чтобы уложить в него взрывчатку — тол. Устраивал патрон. Раскаленный до бела острый конец лома проходчик вставлял в шпур, ударами кувалды вгонял его до упора, раскачивал, ширя отверстие, потом в ход шел следующий огненный лом. Вася отработал — «остудил» — четыре лома, подал их в бадье наверх. Два из них были гнутыми, и на него ругнулись, мол, не налегай так-то, заставь дурака…
Верхонки у Агани заледенели: брала ими грунт, они и стали, как камень. Она укладывала новую партию разогретых ломов, вдруг одно стальное огненное жало зацепилось за край бадьи, выскользнуло, словно живое, из обледенелых рукавиц, взмыло на мгновение, развернулось острым концом вниз и стало падать…
Если искать соответствия тому времени, которое падающий лом с годами занял в сознании, в памяти Алмазной, то казалось, что падал он несколько дней или даже месяцев — летел, летел, все ярче сияя в сумерках, во тьме, где продолжал под ним неторопливо копошиться в заботах человек.
Перед глазами Агани успел мелькнуть проходчик, которого приткнул лом на дне канавы, как стрекозу. Она себя увидела, виновницу неминуемой Васиной смерти. И жизнь показалась — закончившейся.
