— Вася! — кричали женщины сверху.
— Васька! — переходили они на визг.
— Ло-о-ом!!! — закрыли глаза женщины: девчонки, какой там женщины!
А едва различимый, оттого кажущийся еще большим и неповоротливым, в вечной глухоте своей к постороннему миру, парень не реагировал: ну, кричат себе бабы, и кричат.
И ведь это и спасло! Дернись, прыгни в сторону — и сам бы напоролся.
Пока Василий медленно разгибался, лом цепанул стену шурфа, выбил, метнув искры, камень со звоном, и встал перед ногами проходчика, чуть только в шпур не угодив.
— Чё это вы там ломами бросаетесь? — улыбчиво произнес проходчик, почесав лоб, куда ударил его высеченный из стены камешек.
«В рубашке родился», — говорили про него тогда.
«Любил Бог Васю», — стала думать она позже.
Всех любил, неведомо для чего отогревающих вечную мерзлоту и вкапывающихся в северные просторы. Здесь, в тайге, болячки, раны залечивались быстро. Даже на смерть мало обращали внимания: недавно страна выстояла в войне, победа в которой потребовала миллионы жертв: как могли они, потерявшие братьев, сестер, отцов, родных людей, жалеть себя здесь, где суждено им выправить эту пошатнувшуюся жизнь. Мало выправить — сделать крылатой, могучей, какой только и могла быть жизнь в их великой стране.
— А чё вы ищите? — часто допытывался беспокойный Рыжий.
— Редкие минералы, — отвечала Аганя, как учили.
— Ну, мине, мине-то ты можешь сказать?! Я ж могила!
— Да не знают они сами ниче… — тянул с ухмылкой Вася.
— Как не знают, должны знать! — возмущался Рыжий. — это мы с тобой рабсила, а оне — сознательный рабочий класс!
Звали Рыжего необычно: Элем — Энгельс, Ленин, Маркс. А фамилия была — Дроворубов. Элем Дроворубов. Люди или никак не могли запомнить его имя, принимали за немецкое, или смеялись. Выходило: над кем смеялись? Поэтому все его звали просто Рыжий. На Рыжего он и откликался.
В работе начальник партии называл его «циркачем». Проходка русла не каждому давалась. Нужно было до дна — на всю глубину, в два, три человеческих роста — «проморозить» реку: выдолбить, выбрать ледяной покров, но так, чтобы осталась надводная пластина, дождаться, когда снизу намерзнет, и врубаться глубже. Рыжий казался на льду прицепистым кузнечиком. Кайлил, будто чеканил, выгребал лопатой крошево: отвернешься, повернешься — а он уже по пояс в реку врос. Здесь и начиналось самое сложное — мало было быть сильным, требовалось быть чутким. Элемка припадал ко льду, присматривался, прислушивался, чтобы точно вымерить толщу надводного слоя, не перестараться, не превратить канаву в прорубь.
Случалось, и водным потоком захлестывало иных проходчиков, и едва живехонькие прибегали, в ледяной коре, как в слюдяной одежде. А Рыжий, на памяти не было, чтоб подошвы примочил! Пробивался, намораживая и выбирая слои льда, до конца, до грунта, до вожделенного галечника, где только и начиналась добыча «песков».
Мало того, на выдумку гораздый, скоро он стал «проходить» надводный покров, растапливая лед раскаленными на огне камнями. Василий потянулся за товарищем — тут же ухнул! Летел по белому простору, словно ожившее пугало, и зубами у костра лязгал, тараща глаза так, что было ясно: согреться можно ему только изнутри. «Как огонь прокатился» — чувствительно сказал он, глотнув спирта из фляжки. И ходил потом, поглядывал на всех снисходительно, хитро прихмыкивая: «Кому сгореть, тому не потонуть».
Как ни велика тайга, а тропы узки. Агане довелось познакомиться почти со всеми, кого некогда повстречала она на барже. С Полей — девушкой со скрипкой. Вот где пришла пора вновь удивляться! Аганю за то, что она книжку с собой взяла, в рюкзаке носила, ругали — лишний груз! Читать она любила, ой как любила!.. А тут скрипка! Но разницу между собой, другими девчонками, которые работали в тайге круглый год, и теми девушками, которые приезжали о т т у д а, из Москвы, Ленинграда, будучи еще студентками, или отучившись в институте, она уже понимала на иной лад.
Они прибывали по весне, уезжали осенью. Тягот на их шею тоже хватало. Ибо за весной, когда с треском вскрылись реки и прошла шуга, яростно пробилась и наполнила цветом жизнь упрямая северная растительность, пропели песню поднебесного зова пролетающие журавли и гуси, наступает пора остановившейся жары и поедом заедающей мошкары. Трудно было на переходах, вдали от воды. С шеи и с рук не сходила кровавая слизь. Кусок хлеба по пути ко рту превращался в живой комочек — обдувай, не обдувай. Гнул ноги терпеливый северный олень, а человек дюжил. Вновь прибывшие девчонки, хотя, может быть, были они румянее и белее, все сносили: они умели брать себя в руки. Скоро партия выходила к реке, на продуваемое место, разводил костры, дымокуры, а потом пожарища в шурфах. Мошкара, как чумное наваждение, отступала, река начинала журчать, лес шуметь, небо растворять своды… И тогда нет, нет, да и появлялось ревностное понимание: не в том разница, кто больше трудностей испытал.
Не только парни-рабочие робели перед теми, которых Аганя мысленно продолжала называть «нездешними». Геологи, начальники становились особо внимательными. Рядом с маленькой, но внутренне собранной, с упрямым, нацеленным взглядом Ларисой Попугаевой вели себя так, что и не разберешь, кто главнее. Рассказывали, что она оставила на мужа совсем маленького ребенка, приехала в Сибирь — все ради дела. А когда словно бы ниоткуда появилась та красивая женщина с гладкой косой и прошла ровной мягкой походкой будто бы в никуда, каждому улыбаясь, здороваясь, чуть склонив голову, то начальник партии ступал с ней рядом так, что шишки под ногами не хрустели. Поговаривали, что она знает несколько языков!
Но и это еще не было отличием. Не в этом оно крылось. Нездешние знали точно, что ищут.
Однажды, после перехода, когда приостановились на стоянку, рыжий Элемка вдруг заходил, пританцовывая, на блатной манер. Аня была рядом: а его при ней до ознобы брал кураж.
— Вы еще долго искать будете, а я нашел, — шепнул он и, очень независимый, пошагал дальше.
Сделал круг и снова:
— Чё у вас там, за открытие-то положено?!
— Чего нашел-то?! — не выдержала Тоня.
— Редки минералы. — Рыжий сохранял секретность.
Но терпежу не было. Приблизился он как бы невзначай к начальнику партии.
— Получите, — протянул что-то, не глядя, Рыжий.
— Что это? — не понял Бернштейн.
— Золото.
— Какое это золото?
— Како вам надо.
Начальник взял из руки проходчика «золото» и отбросил в сторону.
— Не понял? — посмотрел в сторону улетевшего в яму слитка первооткрыватель.
— Во-первых, это пирит. А во-вторых, золота здесь нет: мы не золото ищем.
Рыжий заулыбался, развел руками. Все заметили, что карманы у него крепко оттопырены. Он не растерялся и под общий смех стал показно выбрасывать камни.
— Как мы золотишком-то сорим! Направо, налево!
Аня его не отталкивала, но и не подпускала. Он ей нравился: работящий мужик. Пока на перебирал: а когда долго не перепадало ни «красенькой» ни «беленькой», Рыжий из мухаморов умел варить какую-то дурь — сома, называлась. Ее, говорил, древние воины пили, и в бой шли — откуда уж он это знал? Выпил, и давай буровить! Тут он тебе и воевал, и флаг на Рейхстаге раньше Егорова и Кантарии водрузил, но с другой стороны, с невидной, промашка, так сказать, маленько вышла! И по Чуйскому тракту до Монгольской границы на полуторке он ходил:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездят по ней шоферов,
Но был самый отчаянный парень,
Звали Колька его Снегирев.
Как ни хотелось ему не раскрывать секрета, но тот самый отчаянный Колька Снегирев — он и есть! Нельзя же было его, как на самом деле назвать: Элем — Энгельс, Ленин, Маркс. И это у него случилась такая жгучая пламенная любовь с девушкой Раей, и это его трехтонная «Эмка» и ее «Форд» неслись пулями по тракту и вместе угодили по откос. Только ему суждено было выжить — и тяжко теперь влачить эту жизнь, так тяжко, что лучше бы и не родиться! А сел? За то и сел — за разбитое общественное имущество.
Но в другой раз он оказывался в прошлом моряком:
Моряки своих подруг не забывают…
Рвалось из самой Элемовой груди. Ну и посадили-то его, естественно, за любовь, за девушку, которую защитил он на берегу. Подрался с оборванцем. И вот уж когда оборванец на земле с кровавой раной лежал, в нем он брата родного узнал. Но эту песню многие знали.
— Там у них вроде наоборот было, — напоминали ему, — в песне-то: оборванец матроса порешил.
— То в песне, — не тушевался Элем, — а в жисни, оно обрат вышло: я родного брата полоснул. Но он живой, живой остался, брательник-то!..
Многие слушали его, рот раскрыв — ну чешет парень! Но Крючочек-петелька присматривала такого человека, который мог быть примером для младших ее братьев и сестер. А какой пример мог подать Рыжий? Плохой пример.
