Лайка возле дома Балыгей ласково терлась ей о ноги. Аганя присела к собаке, погладила, прислонилась щекой к ее уху. Тихонько, чтоб не будить людей, вошла. Но Былагей все равно зашептала из тьмы, что постелила в левом углу. Аганя сбросила платье, и как семь пудов сняла. Юркнула под одеяло, утонула в перине — ах, как давно не спала она в такой постели! Лежала, свернувшись калачиком. И белело платье в мороке, белело метлячком, словно душа ее отлетевшая, белело. И не то во сне уже, не то в наваждении, танцевала она с ним, прошедшим плен, повзрослевшим Каем с искрящейся льдинкой в глазу, одни одинешеньки где-то кружились они — раз, два, три, раз, два, три!..
Вскочила ни свет, ни заря, натянула брюки, сапоги — и бегом на речку. Поманило искупаться, пока село не поднялось. Скинула одежду, плюхнулась в утреннюю воду. По-мужски проплыла, широкими взмахами, по-морски, разводя руками под водою, окунулась, стала выбираться на берег — два человека в тумане. Присела, притаилась за береговым выступом. По походке, по звукам шагов — мужчины. С рюкзаками, с лотком для промывки шлихов. Вдруг в первом из идущих четко обозначились знакомые черты: резковатые движения, нажимистые шаги. А когда у кромки берега, у лодки, приостановившись, человек круто переступил — перекинул тело — с ноги на ногу, сомнений не оставалось. Он.
Бобков пропустил идущего следом человека в лодку, закурил, глядя в туман над рекой. Аганя почти ползком, прячась в траву, пробралась к одежде. Так же ползком, перебежками, спряталась за илистым бугром. Торопилась. Ноги в штанины не попадали. У блузки путались рукава. Помчалась, по ходу надевая сапоги.
Мотор на лодке рыкнул. Левая нога угодила мимо голенища. Споткнулась. Мотор затарахтел. Бросилась, размахивая сапогом. Лодка отчаливала. Развернулась по дуге, быстро набрала скорость и ушла в туман.
— Э-э-э-й! — помахала она еще сапогом.
Почему раньше-то не крикнула, подосадовала она на себя, почему раньше-то… Села на сырой песок. И слезы опять, и радость. Так радостно сделалось. Радостно, вот и все, почему-то!
Вернулась Аганя в партию. Люди встретили ее смехом: пойдем, Огонек, за твоим лукошком. Прислали радиограмму: на той косе, где нагребла она два мешка, взять представительную пробу — сто кубометров. Потащили обратно, против течения, лодку волоком, с тремя тоннами поклажи, как бурлаки.
Пришли. Сунулась под сосну — лукошко, как стояло, так и стоит. Мужчины с такой охоткой ягоду поели, горстями прямо в рот гребли. Пересмеивались, мол, долго дюжили!
— Размечай линию, — скомандовал Агане начальник.
Линия — двадцать метров поперек косы. По ней пойдет канава. Параллельно — другая. И так дальше.
Пошла она по косе. Впереди — ровный зеленый ковер. Она не сразу поняла, что это за зелень. Приблизилась — лук, да так густо взошел, будто сеяный. Давай рвать. Набрала охапку, на взгорье поднимаясь. Разогнулась — вдали человек сидит, неподвижный, как истукан. Перед ним, на склоне, возвышалось дерево. Первой мыслью было — эвенк на сосну молится. Разговаривает с харги, с духами умерших. Только голова русоволосая. И плечи, словно их удерживает кто, знакомо отстранены назад, и вся худощавая фигура исполнена того же порыва, что и там, в лаборатории, перед гляделкой этой своей. Будто током шибануло — он! Но почему здесь? Почему молится — в мозгах уж засело, что человек молится. И лишь в следующее мгновение поняла: Бобков сидел не перед сосной, а перед обнажением — изучал обнажившиеся на склоне берега коренные породы. И как бы в подтверждение, он выбрал из нижней части террасы округлое стяжение и стал разбивать его геологическим молотком.
Аганя, прижимая к груди охапку зеленого лука, приблизилась к Бобкову. Но так, чтобы не помешать такому человеку в работе. Постояла в сторонке. Разочек он даже глянул на нее, то ли вообще не заметив, как бы в пустоту посмотрев, то ли не придав никакого значения — ну, стоит себе невесть откуда взявшийся человек, девушка, и пусть себе стоит.
Мысли у Агани закрутились, как педали у велосипеда. И придумала она пироги настряпать. Мука в лодке была, комбижир был — пироги с зеленым луком!
Пролетела опрометью вдоль берега, высмотрела палатку. Около нее возился с костром парнишка: тот самый, нескладный, все приглашавший Аганю танцевать.
— Вы надолго сюда? — спросила она, кивнув в сторону Бобкова.
— Кто его знает, — глуповато улыбался, переминаясь с ноги на ногу, парень. — Его не угадаешь, — мотнул головой он в ту же сторону.
— А почему ты не с ним? — удивилась она, зная, что рабочие сопровождают геолога в работе.
— А ты что за проверяльщица будешь? — парень брал тон повеселее.
— На пироги вас хотела пригласить. Пироги с луком!
— Я — за милую душу. А как Андрей Николаевич… Ты его знаешь?
— Училась у него.
— Тогда сама его и позови. Он целый день голодом. Ниче не ест почти. Вот сейчас за молоком ему в деревню ездил — чай с молоком пьет, и все. У него эта, язва: живот болит. Но, может, и поест в охотку — кто ее здесь, стрепню-то видит…
Аганя пошла в неуверенности. Она помнила: язвой мучился сосед по бараку, прошедший тюрьму. Вот прямо скрутит его, он соду густо разведет в стакане, выпьет, глядишь, отпустило. Когда скрутило — не до пирогов! С другой стороны: там, в плену, наголодался, тут на чае да в сухомятку — долго не протянешь! Оно, поди, и в студенчестве досыта не ел. Пироги — они пироги и есть!
Геолог осматривал крутой, волной нависающий берег. Она видела пласты глины и песка с бисером галечных выступов. А что открывалось ему в этих продольных земных жилах, в земном этом слоеном пироге, поднявшимся, как на дрожжах.
— Пирожки, — залепетала она, — правда, пресные, без дрожжей, но горячие.
Улыбка с трудом, медленно проступала на его лице.
— А где медведь?
— Какой медведь?
— Которого Машенька послала пироги отнести дедушке с бабушкой. А сама спряталась в короб, прикрыла себя пирогами, и чуть медведь присядет, она ему из короба: «Высоко сижу, далеко гляжу, не садись на пенек, не ешь пирожок!»
— А я подумала, вы про медвежонка Хабардина, — засмеялась Аганя: — Знаете его, Юрия Ивановича, из сто двадцать восьмой партии? Он охотник, лучше эвенков. Медведицу подстрелил, а у нее медвежата оказались! Так он медвежонка из соски выкармливал, как грудного ребенка. Машкой назвал. Она потом за ним прямо как за матерью, не отставала.
Он посмотрел на нее пристально, с прищуром, будто она сообщила ему что-то такое, от чего стоило призадуматься. Глянул на берег, поиграв желваками.
— Так что у нас с пирогами? — повернулся он вновь с улыбкой.
Она суетливо стала развязывать узел, стыдясь, что как старуха, принесла пироги в узелке. Он приблизился к ней, наклонился, втянул носом запах пирогов — они хоть и пресные, а такой аромат пошел, домашний.
— Как у мамы, из русской печи, — проговорил он серьезно.
Она вместе с ним улавливала этот печной запах, и на миг почувствовала себя не собой, а мамой его, хотелось жалостливо провести по волосам рукой, обнять согбенные перед ней плечи.
— Нет, про медвежонка я не слышал, — произнес Бобков так, будто про медвежонка этого только и желал услышать, — а вот про то, что Хабардин прошел Малую Ботуобию и не нашел там алмазы, про это мне часто говорили.
Он пошел впереди, и она нагнала его, заглянула в глаза.
— Чего не нашел?
— Алмазы.
Они мгновение смотрели друг на друга. В ушах ее свистел падающий метеорит.
«В мире минералов самым ценным…» — гулом поплыли слова.
Вот оно что! Значит, самый ценный минерал они и ищут!
И вдруг краем глаза, подспудным чувством опасности увидела то, что показалось наваждением, сном наяву. Берег — та его часть, перед которой только что стоял геолог, крутая, нависающая, словно бы вышагнула из общей береговой шеренги, сохраняя точно такие, лишь в несколько раз большие, очертания, какие имел уходящий от берега человек.
Аганя метнулась, заслонив его собой, распластанными руками, будто крыльями птица.
Береговая глыба рухнула, приахнув, словно от живой боли. Легла горбатым великаном, утопив голову в воде. Место, где только что стоял человек, разгадывая земные кольца, было завалено грунтом метра на три.
Они долго молчали, смотрели: что-то непостижимое было в случившимся.
— Вот и не верь после этого в Бога, — промолвил Бобков.
— А вы разве верите? — выговаривала она почти по слогам, и тотчас застыдилась своей глупости: такой человек, ученый, не может быть заблуждающимся.
— Я, конечно, материалист. И с этой точки зрения все легко объясняется. Пришел в первозданную природу человек, что-то тронул… В горах на крик — звуковой резонанс — свершаются громадные обвалы. Нарушилось тектоническое равновесие. Но вот именно в этот момент, перед тем, как человека неминуемо должно было завалить, он должен погибнуть, появляется другой человек. Девушка, с пирогами! И это в тайге, где на сотни километров ни единой живой души! Вот что трудно объяснить!
