— И не лопнула?
— Только надорвалась малость. Зато обрела свое счастье с циркачом. На юга улетела. Ее в последний раз с пеликаном Кузькой видели.
— Очень за нее рада, — сказала вежливая девочка.
— А была у нас еще одна. Бесприданница. Ни корон, ни фамильного фарфора — так себе, из незавидных невест. Она в хоре пела, а из всей красоты у ней были одни только ноги, длинные, да ладные. Раньше ей был бы один путь — в болоте топиться, али с жабунами веки вечные квакать. И что ты думаешь?
Майка с интересом ждала продолжения.
— …Унес ее аист Жан-Поль в далекий край. Говорят, теперь ногастая наша Бесприданница находится во главе стола. Любят ее там. Всего-то за ноги, — жаба заколотила по тарелке ложкой, выдавая торжественную дробь.
— Повезло.
— Да, мы нарасхват, — жаба надулась, словно собираясь последовать примеру надорвавшейся кузины. — Ученье — свет для нашей сестры. Жених теперь начитанный пошел, сказки все нужные наизусть знает. Ищет себе счастье на болоте. И днем ищет с песнями, и ночью с фонарями. Берет нашу сестру, почти не глядя. А все почему?
— Не знаю.
— Слава у нас хорошая. Жабка Пупыриха в далекие-давние времена сказалась Царевной-Лягушкой, да обрела себе счастье с царским сыном. С той поры и повелось. Теперь — вона! — всем царевен подавай. У нас из девиц даже самые незавидные обретают свое личное заболотное счастье. Идет косяком жених, икру, бывает, мечет перед самой завалящей — без убора и приданной фарфоровой посуды.
Самодельная королевна поелозила по тарелке.
Стоит напомнить, что цвет у болотной королевны был нежный, но в остальном она выглядела настоящей жабой — рыхлой и бородавчатой. Майка не поверила ни единому ее слову.
Умолкла и жаба, поводя выпученными глазами.
— Большая. Ногастая. Человеческая, — вдруг пробормотала она. — Ай! — глаза ее чуть не вывалились из орбит. — Ты — золушка?
— Можно и так сказать, — сказала Майка. Даже на болоте, разговаривая с жабами, девочке приятно было воображать, что ждет ее и волшебница, и хрустальная туфелька, и судьбоносный бал…
— Так вот ты какая, — жаба пожирала Майку глазами. — Явилась. Знаешь, поди, что скоро принц нарисоваться должен. Возьмут тебя за белы рученьки и уведут во дворец, прямо в высокохудожественную палату-камеру. Вот сейчас и уведут.
— Не хочу я в камеру. Я погулять еще хочу.
— Врешь, хочешь. В заблуждение меня ввести хочешь, — вислые жабьи щечки затряслись. Вилка и ложка сердито заколотились по тарелке. — Ах, мечтаю я кругозор свой расширить! Выделиться! Золушка! Милая! Подними меня к себе, — она отбросила вилку с ложкой в разные стороны и прыгнула на самый край посудины. — Возвысь! — протянула она к ней хилые перепончатые лапки. — Я тебе никогда не забуду.
Салатовое горло ее заклокотало, будто она съела кастрюлю с кипящим супом.
«Ни за что!» — была первая Майкина мысль. Но затем появилась вторая: «Она такая страшненькая, ну, что мне стоит, пусть порадуется кругозору». А третью и думать не пришлось — девочка подставила жабе ладонь.
Та ловко прыгнула, вмиг взобралась вверх по руке, и, усевшись Майке на плечо, восхищенно сообщила:
— Сбылась мечта.
В тот же миг Майка почувствовала, как мокрые жабьи лапы смыкаются на ее шее.
— Будешь знать, как дорогу нам, царевнам, переходить, — заклокотала жаба, наваливаясь всем рыхлым, омерзительным, салатовым телом.
— Что вы делаете! — Майка отодрала липучие лапы и сбросила с себя гадину.
— Сестры мои дорогие, на помощь, к нам сама золушка явилась, конкурентка постылая! — грузно шмякнувшись в водицу между кочками, заверещала жаба на все болото. — Души, ее, вали! Мочи ее, грязью закидывай, чтоб место свое знала!
Со всех концов, из кустов и кочек повыскакивали другие жабки — большие и поменьше. Были среди них и вчерашние головастики. Они устремились к ногам девочки, мигом соединившись в гадкую булькающую массу.
— Пусть упадет! Прямо тут! В наших глазах! — командовала жабья королева, снова взобравшись на свою тарелку. — Пусть узнает, нюхнет, каково нам тут проживается!
Послушные ее воле, жабы, жабки и жабенки прыгали, толкались, норовя сбить девочку с ног.
Майка подпрыгнула изо всех сил и перепрыгнула через эту земноводную массу.
— Вот так жабы и размножаются. Выделением, — убегая, сердито думала Майка. — Ты одну пожалей, руку ей протяни, а на тебя уже целая куча валится — душит и мочит.
Противные.
Стоячая вода болотца питалась из чистейшего источника — пройдя по изумрудному лесу дальше, Майка очутилась возле прозрачного ручья.
Майка выбрала место помельче, где из воды торчали камни, и запрыгала с булыжника на булыжник — бежать по воде было ничуть не труднее, чем играть в классики.
Добравшись до середины ручья, Майка устроила себе привал — у большого валуна имелось дивное углубление, будто специально предназначенное для того, чтобы к нему привалились.
На ощупь валун был теплым, бугристым и, может быть, приходился братом тому извилистому камню, с берега чудесного озера. Девочка осторожно постучала по темной каменной поверхности. Ответа не последовало. Валун крепко спал. Успокоившись, девочка стала думать непростой вопрос:
На вид ручей был совершенно безвреден. Упоенный сам собой, не зная еще, что ему предстоит вылиться в болото, набитое мерзкими жабами, ручей журчал и переливался из пустого в порожнее — он был совершенно чист даже на дне. Только песок и галька. Больше ничего. Ни рыбешки, ни водорослей, ни единого подводного жужика.
Он был исключительно, неправдоподобно чист. Как в лаборатории.
В рядовой природе таких ручьев не водится, но здесь, в чрезмерном лесу он был на своем месте.
Отбросив сомнения, Майка зачерпнула полную горсть несомненно-питьевой воды — от холода у нее ад лоб заныл, такой холодной была вода.
А вот вкуса у воду не было совсем. Спросил бы кто, что она пила, Майка только бы плечами пожала.
Это был никакой ручей. Без цвета, без вкуса, без запаха.
«Если б ручей был ребенком, то он, конечно, был бы очень правильным, вот как Великанова, — подумала Майка, залюбовавшись прозрачностью воды. — Он бы не забывал чистить зубы и мыть руки перед едой. Он всегда был послушным. С ним бы все хотели дружить и посвящали ему стихи».
Майка громко задышала. Ей вдруг стало до обидного жаль, что она не может быть такой, как Великанова.
— Она у вас такая непосредственная. Даже слишком, — однажды говорила Лина-Ванна, жалуясь маме, что Майка вертится на уроках. — Ей надо брать пример с Ксении Великановой. Вот образцовый ребенок.
Тогда Майка клятвенно обещала маме, что будет стараться и даже станет лучше Великановой.
— Я буду образцовой! Я буду посредственной! — кричала она.
Мама в ответ только смеялась. Не верила.
— Я тоже смогу! У меня получится! — упорствовала Майка.
Но теперь, сидя на камне посреди ручья-чистюли, Майке сделалось яснее ясного: мама была права, а она, Майя Яшина, соврала. Ввела в заблуждение, как сказала бы бабка. Не получится у нее быть правильной. Не подходит ей такая прохладная жизнь и все тут. От нее Майке только боль головная.
Подышала, подумала, решила.
— Не очень-то и хотелось, — отбросила она глупую мечту и запрыгала к другому берегу Никакого ручья.
Майка имела вкус. И уж пресным он никак не был.
Противоположный берег ручья оказался уже не изумрудным. Но, усыпанный разноцветной галькой, он был вполне живым.
На мелководье топталась большая птица с красной головой, черными взлохмаченными перьями и пронзительным, как у директора Марь-Семенны, взглядом. Ее оперение богато блестело, будто натертое салом, а голова по-петушиному дергалась, обращая к Майке то один, то другой слезящийся глаз. Как и все обитатели этого странного мира, птица вела себя исключительным образом.
Она, вот, плакала и пела. Пела и плакала.
Слезы блестящим потоком лились у нее из глаз, омывая и без того яркий черный наряд, который можно было бы назвать вдовьим, если бы не задиристая красная голова. А песня была гортанной и нравоучительной:
— Жил да был ребенок-майя,
Школой голову не маял,
Без задач искал житья!
Ай-да, майя! Ай-да, майя!
Складывая, умножая,
Жили все другие майя.
Он — стрелял по воробьям.
Ай-яй, майя! Мальчик-майя
Год за годом, май за маем
Все заботы вычитая,
Поделился до нуля.
Майя. Мальчик для битья.
— Нет, не я, нет, не я, — весело подпела девочка, дослушав песенку с моралью.
