Он снова посмотрел на серую дверь, она так и не шелохнулась. Внезапно его охватило чувство, что в этой фразе что-то не так.
Он уставился в пустоту.
Он увидел восемь домов, все они были пусты, и амбар. Нет, это был не амбар, ему так показалось только с первого взгляда, это было длинное низкое деревянное строение с плоской крышей и очень маленькими оконцами. Он видел себя, открывающего замок, отступающего от двери с винтовкой наперевес. Он рванул дверь восемь раз, на девятый она поддалась. Он заметил бревна с поперечно прибитыми к ним досками, дорожку и кучу песка. Очень отчетливо на песке виднелся отпечаток двери.
В коридоре стоял большой ящик, на ящике — керосиновая лампа. Рядом с ней лежало еще что-то — мягкое, холодное, влажное и завернутое в тряпку. Проходя мимо, он положил руку на сверток.
Потом до его слуха донесся какой-то звук. Очень странный звук — навязчивый, но какой-то случайный, ржавый звон среди полной тишины. Он осмотрелся. Увидел маленький стол, связку ивовых прутьев, аккуратно прислоненную к стене, слепленную из глины огромную печку. Над большим столом в противоположном торце помещения на стене выделялось обрамленное пылью белое пятно. Под ним на полу лежал простреленный портрет Сталина.
Ему стало холодно. Собственно, он мерз постоянно, холод так и не отпустил его — несмотря на все печки-времянки послевоенного времени, несмотря на раскаленный кокс в печи, а позже — несмотря на центральное отопление. Несмотря на летнюю жару, которой он еще успел много раз насладиться, холод не отпускал. Где-то глубоко внутри продолжало гнездиться его неуловимое ледяное ядро.
Он задумался. Повернул голову к печке, стараясь понять, откуда доносится звук. Заслонка печи качалась, как маятник. Он увидел в печи колено и руку и вдруг вспомнил, что где-то у него есть разговорник. Старик провел рукой по тому месту, где когда-то был нагрудный карман кителя, и испугался собственного прикосновения.
— Выходи! — громко выкрикнул он.
Дрожь трескучего старческого голоса привела его в ужас.
Из печи высунулась чья-то рука, кто-то мучительно закашлял. На краткий миг в помещение хлынул солнечный свет, и на стене, словно ниоткуда, возникло очертание ружейного ствола и через секунду исчезло, как призрак.
Из печи выполз человек.
Похоже, они были ровесниками. Человек стоял перед ним в какой-то странной, нереальной близости; у него были жидкие светлые волосы, обрамлявшие большую лысину. Ватник вымазан золой и сажей.
Старик почувствовал, как что-то мокрое и теплое побежало вдоль ног, намочив ткань его штанов. «Наша вина, — стучало у него в голове, — наша вина, наша вина».
Он посмотрел мимо человека, через окно, наружу. Пошел снег. Мелкие танцующие снежинки нерешительным хороводом кружились над крышами брошенных домов. К дому примыкала пристройка. Дверь была открыта, на стене висели инструменты, перед ними — аккуратно сложенная стопка пустых мешков. Рядом ямы, очень маленькие, четырехугольные. Как будто проколотые в земле. Из последней ямы, не очень глубокой, торчала лопата. Каким рассеянным, каким бестолковым он стал. «Почему я еще здесь?» — подумал он, или, может быть, он выкрикнул это. Слова отдались эхом, как что-то уже слышанное. «Почему я еще здесь?» Он резко открыл глаза, чувствуя, не веря себе, как давно забытое вновь наползает, наваливается на него всей своей тяжестью.
Что-то там есть, в этом коридоре, он точно это знал, он же проходил мимо. Он не хотел этого больше видеть. Он не хотел больше об этом думать.
Во дворе вспыхнул свет.
Он вздрогнул, поднял голову и прислушался. Но не услышал ничего, никаких шагов. Только тихое бесконечное журчание бежавшей из крана в раковину воды.
В час, подумалось ему, приезжал человек из «Еды на колесах», привез ему обед, а он пригласил этого человека выпить шнапса.
В половине третьего он, как обычно, спустился вниз и поставил костыли у окна, смотревшего на колбасный цех. Сквозь окно, забранное решеткой, была видна короткая прихожая, а за ней — выложенное коричневым кафелем помещение без окон, в котором мясник разделывал туши. Запах крови испарился, машины стояли. Сейчас старик снова видел перед собой отдельно стоявший чистый стол с пустой сливной раковиной, стол на колесах находился посередине помещения, похожий на стол в анатомическом театре или на больничную каталку, видел подвешенный к нему шланг, из которого в сток сочилась маслянистая извилистая струйка воды, видел большой чан, висевшие на крючьях готовые черные сухие колбасы — воплощение материализовавшегося осязаемого времени. Он уже собирался отвернуться, как вдруг заметил, как в тени хромированного аппарата вакуумной упаковки что-то шевельнулось. Это была дочь мясника, она склонилась над зеркальной поверхностью машины, повернулась к ней боком, причесалась, намазала губной помадой щеки, смочила пальцы слюной и растерла краску, отчего щеки приобрели гротескно-алый цвет, а потом достала из кармана брюк что-то белое, морщинистое и складчатое и высоко подняла. Старик удивленно раскрыл глаза — презерватив. Она долго рассматривала его, как редкостную находку, потом открыла кран, помыла его, обернулась к машине и натянула презерватив на рычаг.
Старик затаил дыхание, нет, он не ошибся, все-таки это были шаги, доносившиеся непонятно откуда… Одна дверь какого-то автомобиля захлопнулась, другая, тихо пискнув, открылась. Снова пошел дождь, заполнив собой воздух. Капли падали на все крыши домов во дворе, издавая на каждой свой особенный звук. Капли барабанили по крышам автомобилей, мягко шлепали по велосипедам, железным бочкам и мусорным контейнерам, мочили циновку на балконе пустовавшей квартиры. Наверное, дождь забрызгал сыростью и сооруженный напротив навес, лужицами собрался на старом столе, который мужчины использовали как верстак и оставили во дворе. Старик представил себе, как дождь смывает мелкие белые щепки, оставшиеся после работы, пропитывает тонкую липкую ленту — она приклеилась к углам и водосточной трубе и никак не хотела отлипать.
В последний год своего проживания в Берлине он познакомился с одним человеком. Его звали Гейнц. Они иногда вместе сиживали на скамейке в парке. Так вот, этот Гейнц говорил, что дождь — настоящая катастрофа для слепых: когда идет дождь, они теряют ориентацию. Да, осенило его, он не мог еще точнее определить то, что он слышал, как шаги, но это, несомненно, были шаги. «Черт, как дождь мешает слушать, да, Гейнц был прав». Неотчетливый, то и дело прерывающийся, а потом снова возобновляющийся шорох — это было все, что воспринимал старик, разве можно было в звоне падающих капель понять, откуда доносится шум? И все же это были шаги.
Почему эти шаги, собственно, так его взволновали? Он привык к таким звукам, двор всегда был очень оживленным, здесь постоянно играли дети, у задних дверей магазинов время от времени возникала какая-то суета. Прошло еще немного времени, прежде чем старик понял, отчего волнуется. Это были шаги человека, который не хотел, чтобы его слышали.
Он схватился за оконную ручку и подтянулся вверх. Это было почти рефлекторное движение, о котором старик не думал. Боли не было.
Он почувствовал, что дрожит.
Перед его внутренним взором происходило нечто странное, это был призрачно ясный фрагмент картины, очень маленький фрагмент, собственно, надо было повернуть голову — мысленно — или обернуться, чтобы рассмотреть всю картину целиком, но на это у него сейчас не было времени. Он попытался отогнать видение прочь, но оно не уходило. Он явственно видел деревянный каркас наблюдательного пункта, наспех сколоченного из бревен, — перекрещенные распорки, большие козлы, поставленные на сырую землю. Видел он и человека, бежавшего неловко и шатко, человек был так худ, что его движения не могли выглядеть как движения нормального человека. «Я узнал его», — подумал он, но не понял, почему не знает окружавших его людей. Бревна наблюдательной вышки были не очищены, сами деревья срублены наспех, неаккуратно, с концов бревен свисали волокнистые древесные лохмотья, а там, где вышка упиралась в лесную землю, снег был грязным от следов множества грузовиков. Он закричал, тряхнул себя, провел рукой по плечам, по голове, по локтям, но все было бессмысленно. Пыль прошлого невидима, нет никакой надежды стряхнуть ее прочь.
Он осторожно вытянул шею и выглянул в окно. На первый взгляд, во дворе ничего не произошло, здание напротив стояло как всегда — кривое, тихое и серое. Порыв ветра развязал веревку, натянутую между столбами, которые, как шлагбаум, отмечали границу домовладения при въезде во двор. Ветер мотал коричневые, пропитанные влагой петли по круглым плоским лужам. Безвкусные прыгалки размазались по черной пупырчатой поверхности битума. Старик услышал противный скребущий звук болтающихся на петлях ставней и увидел, как от подъезда противоположного дома неуклюже отделилась какая-то тень. В полосе света мелькнули две длинных голых ноги, обутых в грязные коричневые плетенки. Парень сделал шаг, неловко вывернул спину, потянулся к ставню и ухватился за него. Все в этом мальчишке было слишком длинным — руки, ноги и даже пальцы, которые сейчас соскользнули с подоконника.
