Но по праздникам у Алиски было хорошо. Мама тактично извинялась и исчезала (не мама, а мечта!), и в ее отсутствие мы сразу же забывали о своей неуклюжести.
За окном темнело. Вечер-иллюзионист окутывал нас своим сиреневым покрывалом. Пора было садиться к столу; рассаживались долго, вернее, время растягивалось от напряженности, ибо все в тот момент было исполнено тайного и волнующего смысла — и с кем сесть рядом, и напротив кого... Пили из маленьких рюмок кагор — не то чтобы хотелось пить, но так полагалось, провозглашали по-детски шутливые тосты, но где-то в глубине, там, где, наверное, находится душа, шевелилось что-то совсем не шутливое и не детское.
Потом танцевали танго, линду, фокстрот, кто-то выходил на балкон выяснять отношения; а Сеня, который по причине слабой воли не решался не то чтобы на па-де-катр или линду, но даже на дамский вальс, полулежал на тахте, саркастически поблескивал очками и время от времени возвещал: «Все — суета сует».
Вдруг раздавался звонок, и входил кто-нибудь из опоздавших — мокрый от снега и сияющий. Все бросались в прихожую, будто не виделись лет пять, не меньше. Странно: сидишь с человеком в классе, глядишь на его затылок шесть часов кряду — надоел, можно сказать, как горькая редька — и почему-то безумно радуешься, когда он вот так неожиданно — позвонит и войдет!..
Когда все пять пластинок были прокручены многократно, начинались игры: в «мнения», во «флирт», в «откровения». Все ждали «бутылочку», но каждый стеснялся предложить. Наконец, кто-нибудь из девчонок (поразительное открытие: девочки в таких вопросах посмелее ребят!) так вот, какая-нибудь из них спрашивала: «Алиска, а у тебя есть бутылочка?». Вопрос был глупый, потому что бутылки стояли тут же, на сдвинутом в угол столе, но ведь надо же как-то начать... Тут уже ребята, не мешкая, хватали бутылку и молодецки закручивали, а кто-нибудь из девчонок вдруг заявлял: «Только не целоваться»!
— А как же? — возмущался Фред.
— Ну, ладно, можно целоваться, но в щечку! — разрешала иссушенная науками Тася Д., у которой, между прочим, единственный в жизни шанс поцеловаться случался лишь при игре в «бутылочку». — В щечку — и все!
«Ха!.. Ха!.. Ха!..» — канцелярским голосом, с расстановкой откликался Боря Б.
В конце концов все улаживалось; девочки как-то умеют все отрегулировать. Целовались и даже отсылали желающих на кухню...
Мне долго не везло (я утешал себя; больно надо!), а потом крутанула Тася, и горлышко уткнулось в мой ботинок.
— Оживление в зале! — объявил Фред.
Мы вышли в кухню, и Тася спросила:
— Почему ты не танцуешь с Лилькой?
— А что?
— Не чтокай! Ты не видишь, как она переживает?
— Не вижу, — соврал я.
Потом все вывалились на улицу, шли гурьбой по узкой заснеженной мостовой, под фонарями; снег щекотал ресницы и таял на щеках и за шиворотом, но было не холодно и, главное, не было сомнений в том, что эта улица, и фонари, и снег — будут всегда.
43. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА.
3 ОКТЯБРЯ 1942 ГОДА
«Потрясающе!.. Майор Михнев после занятия по баллистике сказал, что параллельные линии пересекаются! Вернее, это не Михнев сказал, а заграничный ученый Эйнштейн, но Михнев называет его великим и говорит, что действительно пересекаются, доказано, правда, в каком-то искривленном пространстве, нам этого не увидеть. Но, в общем, поправка верная. („Ничего себе поправочка“ — сказал Саркисянц). Напишу папе — пусть поломает голову!».
44. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О НЕОБЫЧНОМ ДНЕ,ТЕТЕ ВАНЕ И СНОВА О СИЛЕ ИСКУССТВА
В филармонии давал концерт итальянский дирижер. В то время культурные связи были не слишком оживленными, и на душу населения приходилось значительно меньше итальянских дирижеров, чем сейчас...
Весь день, с утра, был особенным. Теплынь, весна, нарядный по случаю дня рождения Витольд Николаевич -старый учитель русской литературы. Вот кого мы признавали безоговорочно! Справедливый - раз; стройный, высокий, седой - два («прелесть» - говорила Алла К.); к учебнику относился иронически - три; обращался к нам на «вы» - четыре; а когда на новогоднем вечере он со своей старушкой Ольгой Николаевной, географичкой, прошелся три круга в мазурке - мы ахнули!
Сегодня он был великолепен - после переклички захлопнул журнал и сказал:
«С вашего позволения я никого вызывать не буду. Образ Кабанихи препарируем в понедельник. А сейчас, барышни, сделайте серьезные лица. Я буду читать стихи!..»
Что еще было сегодня интересного? Явился Фред. С ним всегда что-нибудь случается. Неделю назад он ехал из школы на «десятке», но не внутри, а снаружи, на «колбасе». За трамвай он держался одной рукой, во второй реяла скрипка. Как всегда, некстати откуда-то возник завуч. Он переходил улицу, (между прочим, в неположенном месте) и увидел Фреда. Когда их глаза встретились, Фред отпустил трамвай и упал. Трамваю и завучу - ничего, а у Фреда сотрясение мозга... И вот он, наконец, явился; причем, такой гордый, будто свалился не с «колбасы», а с «Эмпайр стэйт билдинга».
Девчонки ахали и вертелись вокруг него.
Вечером договорились встретиться прямо у филармонии, за час. Игорь К. отправился на переговоры к администратору, надолго пропал, но зато потом появился со строгим мужчиной в гимнастерке, который пересчитал нас по головам и пропустил на балкон.
Зал ослепил меня: белыми колониями, красным бархатом кресел и тремя огромными люстрами, которые висели на уровне моих глаз. Балкон опоясывал весь прямоугольный зал, и мы устроились над сценой. Под нами в магическом порядке застыли стулья и пюпитры для нот, позади, у колонн, склонились к белоснежным стульям, будто отдыхая перед боем, восемь тёмнокрасных контрабасов.
Потом зал заполнился до отказа, и нас попросили освободить чужие места. Мы привстали на носки и, вытянув шеи, наблюдали, как на сцену выходят музыканты. Они любовно и тщательно усаживались на стулья, будто собирались сидеть на них до конца своих дней; скрипачи поправляли фалды фраков и пробовали струны; гобоисты продували тростяные мундштуки, издавая резкие птичьи звуки; литаврист быстро-быстро бил по воздуху колотушками и, прищурив глаза, разглядывал кого-то в зале.
Внезапно все смолкло, и сбоку вышел дирижер. Вернее, он не вышел, а выбежал, как-то бочком, уже из-за двери начав улыбаться. Легко вспрыгнув на красный коврик квадратного возвышения, он жестом правой руки пригласил музыкантов встать; те охотно поднялись и, приветствуя маэстро, стали легонько бить смычками о деревянные пюпитры. По залу еще кто-то ходил в поисках места и мешал разглядеть дирижера, а он уже резко повернулся к оркестру и поднял руки. У него было худое лицо, мешки под глазами и черные набриолиненные волосы. Оркестр заиграл.
Между прочим, впервые я услыхал живой оркестр годом раньше, на культпоходе в оперный театр. Скажу прямо: в опере мне не понравилось. Было непонятно, для чего взрослые люди в течение долгих и мучительных четырех часов занимаются притворством. Невысокая толстушка притворялась Антонидой, усталые хористы притворялись поляками, а когда на сцену прошествовала крупная бровастая дама (она притворялась Ваней) и грудным игривым голосом сообщила:
«Бедный конь
в поле пал;
я едва добежал...»
меня скрутило от смеха. Конечно же, на меня обернулись несколько взрослых, которые до того и впоследствии очень серьезно следили за сценой, то и дело поднося к глазам бинокли. Но я-то был уверен, что они тоже притворяются — иначе, как же они не замечают, что в избе Ивана Сусанина паркетный пол?
Здесь, в филармонии, никто не притворялся, все было настоящим, как тогда, в дальнем селе на Волыни.
Некоторых музыкантов я знал: одни бывали в нашей школе, другие ходили по моей улице. Но здесь, минуту назад, они перестали быть обычными людьми с семейными заботами, соседями и болезнями. Собрав все силы и перестав быть обычными, они стали настоящими. Они стремились выжать из своих инструментов самые красивые звуки и, поглядывая на дирижера,
Девчонки ахали и вертелись вокруг него.
Вечером договорились встретиться прямо у филармонии, за час. Игорь К. отправился на переговоры к администратору, надолго пропал, но зато потом появился со строгим мужчиной в гимнастерке, который пересчитал нас по головам и пропустил на балкон.
Зал ослепил меня: белыми колониями, красным бархатом кресел и тремя огромными люстрами, которые висели на уровне моих глаз. Балкон опоясывал весь прямоугольный зал, и мы устроились над сценой. Под нами в магическом порядке застыли стулья и пюпитры для нот, позади, у колонн, склонились к белоснежным стульям, будто отдыхая перед боем, восемь тёмнокрасных контрабасов.
Потом зал заполнился до отказа, и нас попросили освободить чужие места. Мы привстали на носки и, вытянув шеи, наблюдали, как на сцену выходят музыканты. Они любовно и тщательно усаживались на стулья, будто собирались сидеть на них до конца своих дней; скрипачи поправляли фалды фраков и пробовали струны; гобоисты продували тростяные мундштуки, издавая резкие птичьи звуки; литаврист быстро-быстро бил по воздуху колотушками и, прищурив глаза, разглядывал кого-то в зале.
