Я молчала, потому что не знала, что говорить.
— А вы любите получать письма? — тут же спросила она.
— Понятия не имею, — ответила я и отвернулась. Видать, резко это прозвучало и грубо, ну, да разве не наплевать тебе было, как разговаривать с какой-то полукровкой, а, Ковальчик? Надо снова срочно менять тему, это было понятно и ежу. Прежде всего потому, что мне сто пудов не хотелось, чтоб она приняла меня за неполноценную.
На столе лежали листки, которые до этого были в альбоме с фотками, сплошь исписанные её мелким неразборчивым почерком. Я даже подумала — откуда можно было взять да и напридумывать столько слов, чтоб исписать эти листки почти сплошняком? Если б мне дали в руки ручку и бумагу и заставили написать, к примеру, письмо домой, даже не знаю, что я выдавила бы из себя, кроме пары дурацких предложений о погоде и пропагандистских лозунгов, которые когда-то запали мне в башку и никак не хотели оттуда вылезать.
— Вы сочиняете стихи? — спросила я её. Не знаю, что там было, может, и не стихи — я брякнула просто так, на шару.
— Почему вы думаете, что это я писала? — она почему-то смутилась.
— Я знаю, — сказала я.
— Откуда? — быстро спросила докторша — с каким-то странным выражением. Будто она свернула на знакомую дорожку, а там прямо перед капотом машины обнаружилась стена.
— По почерку, док, — ведь она же сама писала мне от руки, неужели забыла? — В той записке, что у меня под подушкой, ваш почерк. Сложно было б не узнать…
— Да, та записка, — мне показалось, что она снова как-то тормознула, словно стеснялась. — Вы что ж, храните её до сих пор?
Теперь была моя очередь.
В комнате стояли сумерки, но я бы вообще предпочла, чтоб разом наступила ночь и чтоб она не заметила, что я тоже умею смущаться. Чёрт бы подрал проклятую записку — потому что это была новость даже для меня. А ещё я не хотела, чтоб она навыдумывала для себя чёрт-те что: например, что я работаю на особистов и собираю компру.
— А хотите, я буду писать вам письма? — вдруг сказала она, и я не поняла, где тут ударение — на слове "я" или на слове "письма". На самом деле уже потом я догадалась, что всё поняла в ту же секунду — мне просто не хотелось обломаться. Никому не приятно обламываться…
— Зачем? — тупо спросила я, точно у меня из мозгов выветрилось всё, кроме этого проклятого слова.
— Ну, — нерешительно начала она, — я люблю писать письма…
— Хочу, — сказала я — быстро, чтоб она не успела передумать.
Наверное, со стороны это выглядело глупо — глупее просто некуда. А я была похожа на ту девочку, стоящую у витрины магазина с игрушками, которой только-только стукнуло десять, и — вот чудо — на сей раз у отца точно-преточно есть деньги на вон ту куклу, и на эту, и даже на смешного мишку с милым розовым бантом…
— Только… Я хотела вам сказать… Вам не надо больше приходить сюда, — вдруг тихо сказала она.
Мне показалось, что передо мной только что шарахнули об пол стеклянный графин с водой — вот только я не успела ещё понять, холодная эта вода или горячая. Хотя, наверное, это был не графин. Большой алюминиевый чайник из столовой, который повар выделил для… неё.
Вообще, всё это чаепитие казалось абсурдом. Словно встретились два человека родом с разных планет, встретились совершенно случайно, и так же случайно разойдутся. Кто была я — и кто была она? Я могла предъявить, как визитку, только своё имя — и больше ничего. Если бы меня когда-нибудь взяли замуж, то только из-за происхождения, но такое счастье мне оказалось не нужно.
Когда-то давно в моей жизни тоже было что-то почти забытое, полустёртое временем: хрустальная с серебром чайная посуда, крошечная застёжка фотоальбома, похожего на докторшин, французские слова, значения которых я уже порядком подзабыла, и почти похеренное умение играть на скрипке и фортепиано, которое я теперь называла, как и все, "пианино". Я выкинула из головы всё ненужное, ибо она была не резиновая, чтоб набивать её тем, что не приносило денег. В моём понимании — и в моей жизни — они зарабатывались риском, кровью и смертями. Может, не встреть я на своём пути Ника, господина Шэдоу и ещё кучу народа, я тоже стала бы такой, как Доктор Ад — с цветами в горшках и канарейкой, — только где-нибудь там, в другом мире. Но я была собой, и здесь и сейчас я — это была я, со всей своей кровищей, геральдическими знаками, которые были в моей жизни теперь только в виде наколок, и кучей трупов в послужном списке.
Но, кроме того, я была осколком моей семьи. А у моей семьи был кодекс чести. Делящий всё на свете на "comme il faut" — и "comme il ne faut pas". Так, как надо — и так, как не надо. На него много когда приходилось класть хрен. Но забивать на него сейчас не стоило. Только не сейчас, дорогая.
— Знаете что, док… Идите вы… к чёртовой матери и там и оставайтесь, — я говорила, и с какого-то перепуга мне казалось, что это не мой голос, а кого-то ещё, совершенно мне не знакомого. Так бывает, когда смотришь киноплёнку с записью вчерашней вечеринки, и ты — вот она, и вот — та шутка, которую рассказывала ты, и вот сидишь, как полный отморозок, и не узнаёшь даже собственную рожу, будто не тогда, а сейчас немного выпила, и вино дало в голову…
— Постойте. Вы не поняли, — догнал меня уже в дверях её голос. — Меня… не будет, а ваша карьера может пострадать…
Я уже выскочила в коридор, когда меня тормознуло это странное слово "карьера".
Я обернулась. Она сидела и смотрела в противоположную сторону, так и не повернувшись к дверям.
— Какая, к чертям, карьера? Вы о чём, док? — мне казалось, что у меня поплыла крыша или ещё какой-то орган, который отвечает за ориентацию в пространстве, во времени, вообще во всём. Нет, права была Берц, когда раздавала эти свои советы…
— Ваша служба, — тихо пояснила докторша. — Я не знаю, как ещё назвать.
Тогда я подошла и села на стул. Она теребила скатерть. Брала бахрому и зачем-то заплетала из неё косички.
— Кем, по-вашему, я могу стать при самой радужной перспективе? — спросила я. Мне было бы легче, если бы она хотя бы улыбнулась. Но она сидела и плела эти свои косички. А потом сказала:
— Не знаю.
На самом деле я не стала бы уже улыбаться в ответ, даже если бы докторша ни с того ни с сего взяла и затравила анекдот, потому что вспомнила, как она сказала "меня… не будет". Это тоже был объективный факт. Докторша сидела и говорила про то, что и я, и она просто не обсуждали вслух — именно потому, что это был объективный факт.
— Я не карьерист. Это раз, — сказала я. — А каким образом вы тогда предлагали писать мне письма? Это два. Говорить, не подумавши, — идиотство. Это три.
Я лепила всё это уже веселее, совершенно не парясь о том, что она подумает о моих манерах, которых не было и не будет. Снова будто стоя с кошельком, полным монет, перед витриной игрушечного магазина. А она подняла на меня глаза и смотрела с робкой надеждой — будто это я, а не она, могу сделать нечто, похожее на чудо, — с запахом ванили, конфетти и дня рождения.
Если ты хочешь, то всегда придумаешь выход. Лично я не стала бы радоваться, если б не вспомнила одну фишку, которая словно специально была предназначена для писем, которые не следовало отсылать по почте.
Фундамент нашего дома чисто для понта был облицован толстыми гранитными плитками, по которым будто бы прошлись в художественном беспорядке кувалдой, отбивая куски, да так и оставили. Когда-то давно кто-то — тоже для понта, на спор или от большого ума — пальнул с БТР или с танка из крупнокалиберного пулемёта "Корд" прямо в стену. Калибр пули у "Корда" был не слабый — 12.7 вместо стандартных 7.62 — а может быть, просто пришло время старому раствору сказать "баста", но плитка облицовки крякнула и отвалилась целиком. Сравнительно быстро муниципалитет прислал рабочих, и они присобачили плитку на её законное место, но, то ли раствор оказался жидковат, то ли там было больше песка, чем собственно цемента, потому что в итоге он начал выкрашиваться, падая на брусчатку тротуара серыми кусочками или просто высыпаясь пылью, будто древесная труха. А между плиткой и самим фундаментом обнаружилась весьма удобная и незаметная щель, в которую при желании влезло бы даже что-нибудь побольше простого тетрадного листка. А совсем недалеко были, как бесплатное приложение, я и она — сегодня, завтра и, если повезёт, послезавтра, — и этого было достаточно. Щель существовала — и это тоже был объективный факт нашего мира.
На следующее утро за окном едва занимался рассвет, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу. Я хотела было тут же пойти да и проверить, нет ли чего-нибудь новенького в дырке в стене, но тут до меня дошло, что докторша вряд ли спозаранку поскачет заниматься такой лабудой. Кроме того, кто вообще сказал, что она станет заниматься этим сегодня? На этом месте я было приуныла, но решила, что надежда на то, что всё-таки станет — лучше бесполезного лежания кверху брюхом и пустой болтовни ни о чём.
