Едва приютив его, госпожа Эрмина сразу исчезает. Он конечно же хотел бы располагать на этот счет большим количеством подробностей. Несмотря на крепкий здравый смысл, который, по мнению брата, обеспечивает ей устойчивость треножника, — к сожалению, не из тех, что были у пифий! — она вбивает себе в голову ехать в Германию, страну драконов, с целью вызволить сокровище. Драконы в ту пору еще не совсем вылезли из своих подземелий, но вот-вот это произойдет. Их появление предчувствуют многие. Но только не Эрмина. Со стороны женщины, живущей в Швейцарии и располагающей прекрасным балконом с видом на Женевское озеро, ввязываться в эту историю было чистым безумием. Кубышка, о которой идет речь, принадлежала ее покойному мужу. Еврею. Это выяснится позже, на процессе. Утверждение, что домашний по своему характеру гений Эрмины не давал ей разглядеть некоторые политические реалии момента, будет еще слишком мягким. Вот почему, водрузив на спину рюкзак, как для восхождения на Юнгфрау, она отправляется в путь. То, что ее ожидает, гораздо более опасно, чем даже Маттерхорн. Однако она туда идет охотно, причем упругим шагом, как если бы шла собирать растения в Бернские Альпы. Как было ей заметить со своего водуазского берега, что подступы к проклятому золоту преграждает огненное кольцо?
На той стороне для нее все уже заранее решено. Ее втянут в процесс, который в конечном счете превратится в суд над ней самой. И что это она делает в Швейцарии? Да почему вышла замуж за еврея? И как она смеет приезжать и требовать то, что ей причитается? Нанести такое оскорбление тому, что скоро станет Великим Германским Рейхом!.. И вот с Эрминой все кончено. Она уже не будет больше стряхивать на узорчатом балконе свою скатерть, чтобы птицы могли склевать крошки. Не будет больше ставить вертушек из фольги, чтобы защитить свои посевы от тех же самых птиц. Больше не увидит, как будет расти ребенок. Никто больше не увидит, как она, невзирая даже на проливной дождь, вымеряет своим гренадерским шагом дорогу вдоль озера между Гравьером и Шильоном. И зачем только она отправилась в эту Германию, где жгут книги, синагоги? В страну, где поднятые и вытянутые кверху руки в конце концов становятся похожими на протезы? Что ей там было нужно, коль скоро здесь она имела свой дом, свой сад, свои грабли, свои весла и даже удочки?
И еще форелевый бассейн… естественно, без форели. И без воды. Когда на это обращали внимание фрау Эрмины Лютти, она отвечала: «Воды достаточно и в озере!» Оставаться бы ей такой же разумной и во всем остальном!
Перед отъездом она передала заботы о нем одной совсем юной девице, которую пригласила, чтобы следить и за домом, и за ребенком. Возможно, родственнице. Воспитательнице из одной Privateschule[16] Интерлакена, что в бернском кантоне. Отроковице. Ее черты, ее голос, ее жесты — все это запечатлелось в его сознании сразу. Он не может забыть эту плоть… лучистую, гладкую, очень осязаемую, когда к ней прикасаются его пальцы: самую первую плоть, пульсацию которой он ощущал на своей щеке, когда Грета прижимала его к себе, чтобы обуть, чтобы причесать; или еще лучше, когда, искупав его, она принималась тереть ему спинку, и он весь голый, как червячок, болтал ногами. Плоть, которая становилась как бы продолжением, абсолютным подобием его собственной плоти. Солнечный аромат прекрасного утра с видом на озеро. Мягкая прелесть травы. И вместе с ней его первые шаги в мире чувств. В девственном мире! А разве могло быть иначе? Ведь это было само условие его тогдашнего детства. Еще и сейчас он дал бы в том руку на отсечение. Конечно, тогда перед ним еще не вставало вопроса. И тем не менее его сразу же охватывала и мучила ревность ко всем, кто удостаивался улыбки Греты или просто ответа: к молочнику, к почтальону, к человеку, снимавшему показания счетчиков… А ведь бедняжка вовсе не давала ему повода для ревности, была постоянно при нем, учила его ходить, говорить, пела ему бернские романсы. Нельзя себе и представить, чтобы Грета уделяла внимание кому-то еще, чтобы жила какой-то иной жизнью кроме их жизни.
Да, именно так все должно было и происходить. Конечно же девственница, можно ставить сто против одного, рассуждал он еще совсем недавно, не пожелав принять во внимание все те часы, когда он спал и когда она могла делать что хотела. Но такое невозможно и вообразить. Ведь стоит только предположить, что она его обманывала, причем так нагло, словно какая-нибудь комедийная плутовка, и вмиг рассеялась бы эта идиллия, смолкла бы эта вариация на швейцарскую тему, которая продолжает звучать в его ушах. Во всяком случае, торопится он себе сказать, чтобы тем самым укрепить свои требования ревнивого ребенка, в ту пору девственность встречалась еще довольно часто. Но к этому вопросу у нас еще будет время вернуться.
Можно, однако, удивляться, что в службах, которым поручено заниматься детьми без гражданского статуса, так легко примирились с подобной переменой. С тем, что надолго, а потом и окончательно, весьма массивную и весьма надежную Эрмину сменила эта хрупкая и шелковистая русалка, выплывшая из Бриенцского или Тунского озера.
Однако истинное чудо состоит не в этом. Внезапно наступило вторжение внешнего мира. Ребенок узнает то, что он видит и к чему прикасается. Вещи, оказывается, имеют цвет, аромат, иногда звук, и все это рождает в нем импульсы, позывы, непоседливость… Тогда все начинает вращаться. И лишь один устойчивый ориентир: ее присутствие, вокруг которого все организуется. Он научился получать ощущения через нее, а вскоре и вызывать их. Нежная пастушка. С такой улыбкой. С такой открытой кожей, на которой он с удовольствием повторяет пальчиком узоры маленьких голубых прожилок, почти невидимых в упругой мякоти той округлости, которая, как он позже узнает, является грудью.
Однако здесь события начинают усложняться. Это произошло совершенно естественно, когда однажды утром, положив его к себе в постель — либо не работал обогреватель, либо ей просто захотелось понежиться, — ей пришлось пойти навстречу его настояниям — расстегнуться и позволить его руке проникнуть в расстегнутый корсаж. Свободно играть с ее грудью! О чем только думают эти девицы? О чем только она думала, когда, продолжая свои исследования, он зарылся носом у нее под мышкой, держа лицо спрятанным в этой дикой лаванде так долго, что чуть не задохнулся?
Пожалуй, воспитывая ребенка в кантоне Во, она бы не должна была допускать подобных вещей. По мнению некоторых, это пагубно отражается на будущем. Он пожимает плечами: кому бы я стал рассказывать? Это же мои истории. Детские истории. А для нее средство, чтобы я полежал спокойно в постели хотя бы еще несколько минут. И ничего больше, ни для одного, ни для другого. Спокойное блаженство на фоне удивительного пейзажа, который можно созерцать отсюда. Разделяемое? Полностью разделяемое им и ею? — спрашивает он себя. Маловероятно. Во всяком случае, нет необходимости в такое утро обещать мне игры в снежки или прогулки на лодке. Он ее игрушка. Она его вещь. Первый фантастический образ. Может быть, самый главный. Отчасти мифологический. Груди какой-нибудь Семелы. Тоска по земному молоку.
Все упорядочивается, все организуется. Он продолжает тянуть себя за крайнюю плоть, глядя ей прямо в глаза. Вот он — мир, который он может трогать, подносить ко рту, сосать, выплевывать, выталкивать через все свои отверстия… осваивать. Он его принимает без удивления и страха, потому что все это доходит до него через нее. И вот он уже способен воспроизводить жесты, звуки, ориентируясь на предлагаемые ею образцы. Он вступает на стезю имитации. Первый культ. Ритуал, один-единственный: обожание! Повторять усилия, которые она предпринимает, чтобы извлекать его, с каждым днем все больше и больше, из этого вегетативного состояния, пронизываемого забавными импульсами, чтобы разбудить один за другим все чувствительные участки его физической оболочки. Счастье! Абсолютное счастье!
Что ж, нужно истово благодарить Эрмину. До чего же разумно она поступила, толстуха, когда погналась за мужниным наследством, отправилась щекотать германского дракона этими своими злосчастными притязаниями, которые неизбежно должны были ввергнуть ее в ад. Процесс, растянувшийся почти на пять лет. Просто невообразимо. Пять лет без просвета и в результате оказаться босиком на снегу, между сторожевыми вышками, что обшаривают своими световыми пучками целый океан призраков. Странная оказалась Колхида! И как раз это время понадобилось нацистам, чтобы прибрать к рукам все рычаги и, конечно, ее досье.
Право, до чего же разумно она поступила, отправившись в это путешествие, прижав к груди вместо подорожной завещание, настолько бесспорное, неопровержимое, неотъемлемое, что оно превращало ее в преступницу, поскольку оставляло ее бывшим соотечественникам, ее судьям лишь одну, более чем очевидную альтернативу: либо признать, что она выиграла процесс, либо уничтожить ее. Тем хуже для нее, коль скоро она не смогла предугадать подобный исход. Ведь без этого ослепления, размышляет он с тем же цинизмом, как и тогда, когда еще ребенком загадывал желания, чтобы она не появилась вновь и не встала между ним и Гретой, — которую, чего доброго, могли тогда отправить опять в Privatschule Интерлакена, — без ее ослепления, без ее безумного желания завладеть добром, которое немцы, со своей стороны, считали нужным для обороны Великого Рейха, она бы так здесь и торчала. И Грета никогда не расстегнула бы для него своего корсажа и не присыпала бы ему яички аптекарским тальком. К счастью, судьба прекрасно обо всем позаботилась: фрау Лютти не вернулась, а он остался на месте. Вполне справедливый расклад. Следует остерегаться наследств, даже тогда, когда они, блестя позолотой, падают вам прямо в руки — не иначе как с древа зла.
