— Какими девчонками? — не понял он.
— Катей и Надей. Помнишь, в начале лета ты спас одну купальщицу на пруду ВДНХ? Это — Надя. Я обещал ей, что приду в шесть часов вечера в «Шоколадницу» вместе с тобой.
— Как ты мог обещать, не спросив моего мнения? — начал было он, но я ткнул его пальцем в грудь и тем прервал возражения.
— Я зайду за тобой в пять, — сказал я жестко. — И если ты будешь не готов, то ты не просто испортишь мне вечер, но погубишь этим нуждающуюся в тебе живую человеческую душу… Так что — думай. Да не ошибись с ответом, как на экзамене.
— Это нечестный прием, — проворчал Иванов. — Ты меня шантажируешь, играя на моем сострадании к чужой душе… Разве так поступают друзья?
Но я ему ничего не ответил. Я только усмехнулся и пошел вниз по лестнице. Шантаж это или не шантаж, а чтобы мне остаться сегодня наедине с Катей, я просто обязан привести его для её темненькой подружки. Так что, оглянувшись, я помахал ему рукой с лестничной площадки и еще раз напомнил:
— В пять — не забудь.
И через минуту уже был в своем подъезде.
Глава седьмая
«ВСТРЕТИМСЯ В ШЕСТЬ»
Дома известие о моем поступлении было воспринято в общем-то без оваций.
— Ну и слава Богу! — вроде бы о чем-то будничном, спокойно сказала мама, а у самой, как я заметил, словно бы осветилось изнутри тихим светом лицо. — Як-ныбудь вжэ доучим до диплома. А там — и сам начнэш зарабатувать, в начальство выйдэш…
Пользуясь случаем, я выпросил (не без труда выданные мне, потому что мама никак не могла привыкнуть к всё обесценивающимся тысячам) деньги на кафе и, послонявшись в безделье около часа по комнатам, принарядился в купленный мне к выпускному вечеру и с тех пор всего два или три раза надёванный темно-синий английский костюм со сверкающими металлическими пуговицами в два ряда и, разминувшись на лестнице с возвращающимся с работы отцом, вышел на улицу. До пяти оставалось еще минут двадцать и я не спеша побрел по двору, слушая вылетающий из чьего-то окна голос Высоцкого, крик детворы да заливистые дзилилинькания велосипедного звонка на той самой площадке, где когда-то осваивал своего поджарого двухколесного скакуна и я, и где, навернувшись с него несчетно какой раз, я вдруг услышал над собой полный самого искреннего участия и сострадания голос и познакомился с Вовкой. Кто его знает, может быть, потому, что в среде моего обитания не практиковалось проявление жалости к кому-либо, не связанному с тобой узами семейного родства, и я не встречал этого чувства почти ни у кого, кроме мамы и бабушки, Вовкино сочувствие показалось мне обладающим какими-то прямо-таки целительными свойствами. Мы не так-то много времени провели с ним вместе, но и за те недолгие дни и недели, что выпадали нам в периоды его летних приездов в Москву, он успел столько раз избавить меня от какой-нибудь боли, что его было впору заподозрить в некоем наследственном знахарстве. Он откуда-то всегда знал, какой листик нужно приложить к ушибленному месту, как остановить кровотечение из порезанного пальца, чем уменьшить невыносимую зубную боль… Однажды я целое утро пялился на то, как сварщик у нас во дворе варил из металлических труб каркас для качелей, а потом, когда мы с Вовкой пошли в нашу очередную экспедицию по окрестным «травяным джунглям», я вдруг почувствовал, что стремительно слепну. Веки мои распухли и склеились, и малейшая попытка приоткрыть глаза вызывала такую острую боль, от которой сами собой катились непрерывные слезы.
Узнав, в чем дело, Вовка преспокойно зачерпнул прямо из-под своих ног щепотку пыли, поплевал на нее и, размяв в пальцах полученную кашицу, наложил мне ее на глаза. И что удивительно — боль почти тут же прошла, жар и опухоль в веках начали спадать, слезотечение прекратилось, я открыто посмотрел на свет и не почувствовал рези.
Другой раз, когда я пропорол себе ногу, наступив босой ступней на большущий ржавый гвоздь и думая, что теперь у меня наверняка начнется заражение и я все каникулы просижу дома, он, сорвав прямо в метре от дорожки какой-то желтенький цветочек, присыпал его пыльцой мою рану и…
— Привет, надеюсь, ты не долго ждешь? — прервал мои воспоминания знакомый голос и, оглянувшись, я увидел подходящего ко мне Иванова. На нем были белоснежные джинсы и такие же рубашка и куртка; пятичасовое августовское солнце облекало его фигуру в слепящий световой кокон, фокусируясь лучами в его раздвоенной мягкой бородке и развевающихся светлых волосах, и на какое-то мгновение мне показалось, что он не подошел ко мне со стороны подъезда, а опустился откуда-то сверху.
— Ты это откуда… такой? — отступая полшага назад и непроизвольно прижмуривая глаза (почти как тогда, после электросварки), произнёс я.
— Из дома, — удивленно приподняв брови, ответил он. — А что?
— Да смотришься… хоть под венец!
Вовка утратил улыбку и печально покачал головой.
— Откуда тебе знать, кому какой венец уготован?
— А чего тут знать? — пожал я плечами. — Рано или поздно каждому из нас предстоит жениться, значит, и венцы нас ожидают брачные. А что — бывают какие-нибудь еще?
Он молча кивнул головой и, чуть погодя, добавил:
— Бывают… И царские, и терновые. Смотря какое время…
При слове «время» я посмотрел на часы и увидел, что стрелка отмерила уже первую десятиминутку шестого.
— О! Кончаем трёп, а то опоздаем, — прервал я его философствования и потащил со двора в сторону метро.
— Да не спеши ты так, у нас еще почти час в запасе, — пытался он сдержать мой бег по эскалатору, но я успокоился только в вагоне метро, где от меня уже ничего в смысле скорости не зависело.
— Нельзя быть таким шебутным, — тяжело переводя дух, укорил меня Вовка. — Ты хоть немного смиряй свои страсти.
— Да какие там страсти! Просто я хочу быть пунктуальным, разве это плохо?
— Я знаю, чего ты хочешь. Ты сам не замечаешь, как голос плоти становится для тебя главнее голоса души. Это все равно, как если бы… ну, скажем, вместо хорошей музыки, — подыскал он доступное для меня сравнение, — пойти на стройку и слушать там разгрузку листового железа…
— Ой, ну кончай ты эти свои проповеди! — не выдержал я. — Что у меня, своей головы нет? Знаю, что делаю.
— Ну, смотри сам, — вздохнул он с досадой. — Только запомни хотя бы то, что человека одинаково легко вызвать как на драку, так и на дружбу, поэтому прежде, чем кому-нибудь что-то сказать или ответить, думай, к какому из вариантов могут привести твои слова.
— Это ты к чему? — не понял я.
— Это я к тому, что нам уже пора выходить, так что постарайся быть уравновешеннее, — и за окнами вагона появилась залитая светом «Октябрьская».
Мы вышли из метро на Ленинский проспект в двадцати шагах от моего института, но повернули не к нему, а налево и, перейдя Садовое кольцо, подошли к «Шоколаднице».
Девчонок возле входа не было.
— Ну вот, — расстроился я, испугавшись, что уже второй раз теряю так понравившуюся мне блондиночку. — Прямо какая-то невезуха мне с этой Катей…
— Не спеши унывать, — успокоил Вовка. — На то они и женщины, чтобы опаздывать. Неспроста же через них мы подвергаемся всякого рода искушениям.
— Загляну в фойе, — не слушая его, решил я. — Может, они там перед зеркалом вертятся…
Я открыл стеклянную дверь, миновал небольшой тамбур, открыл другую дверь и сразу же увидел подружек. Рядом с ними стоял какой-то высокий парень, явно года на два старше меня, и тянул мою блондиночку за руку в сторону зала.
— Э! Э-э! — не сдержал я возмущенного возгласа и спешно подошел к компании. — А ну, отпусти её!
— Это почему же? — с вызовом ответил тот, но Катину руку между тем из своих пальцев выпустил.
— Потому что она — моя, — заявил я и обнял левой рукой девушку за плечи.
— Да ну? — иронически усмехнулся он. — Может, скажешь еще, что жена?
— Придет время, скажу.
— А ты думаешь, оно к тебе уже идет?
— Идет.
— Быстро?
— А как и ты, когда я тебя пошлю на х-гм-м… — я оглянулся на девчонок и поправился: — …в одно место.
— Ты? Пошлешь меня? Салага!
Я мигом сбросил левую руку с Катиного плеча и неожиданно ухватил соперника за ворот джинсовой куртки.
И в эту самую секунду за моей спиной раздался невозмутимо спокойный голос Иванова:
— Ну так я и думал! В России по-другому и не бывает. Стоит только двум братьям сойтись вместе — обязательно подерутся.
