Вот именно, сказала я, и дашь, наконец, отцу спать спокойно там, где он спит.
Витя вдруг замолчал и спросил меланхолично:
– Кстати, ты знаешь, где отец?
– Ну… как же… Что ты имеешь в виду, дурак! В Киеве, на еврейском кладбище? – предположила я.
– Отец в мамином шкафу на балконе, на верхней полке.
На обоих концах провода воцарилась трескучая пустота.
– Вв… нн… ты… Нет! – сказала я наконец. – В… в каком виде?
Он усмехнулся:
– В виде пепла, конечно. А ты думала – мумия? Мать настояла, чтобы мы его вывезли. Она же чокнутая.
– Но… Господи, Витя, почему вы его не захороните!?
– Не разрешают. Ты что, не знаешь это государство! Мы потеряли документы, что он еврей, и сейчас, чтобы доказать, нужны свидетели, а где их взять?
Но… нет, послушай… – я ужасно разволновалась. Мысль, что пять лет еженедельно я редактировала газету, сидя рядом со шкафом, на верхней полке которого стоит урна с прахом верного ленинца, совершенно лишила меня покоя. – Да, похорони ты его на христианском кладбище, наконец! – воскликнула я.
– Ну, знаешь! – сказал он гордо, – Если я жру свинину, это еще не значит, что меня можно оскорблять!
И тут же, сменив гнев на милость, принялся рассказывать, как в голодные времена на Украине, одной семье родственники из Америки прислали урну с прахом умершей общей бабушки, которая завещала похоронить себя на родине. По-видимому, забыли вложить объяснительное письмо в посылку. А те решили, что это американская помощь. Ну и… нажарили оладушек… Короче, съели бабушку. Потом дядя все приговаривал: не-ет, наша-то мучица, пшеничная, она и посветлее, и повкуснее будет..!
– Старая хохма, – сказала я. – Слышала этот ужастик из самых разных источников.
– Тебе не угодишь! – сказал он.
***
На сей раз я решила сама позвонить старику.
– Яков Моисеевич, – сказала я, – хочу вас обрадовать: я нашла выход из тупика, все устроилось..
– Так и должно было случиться! – крикнул он – Человеку в таком победительном красном плаще повсюду сопутствует удача!
– Вот именно… Я распустила "Джерузалем паблишинг корпорейшн" к чертовой матери… Акции проданы, биржа бурлит, кредиторы стреляются… Так что Алику ничего не угрожает… Пусть мальчик клеит газету…
Мы немного помолчали оба и в эти несколько мгновений я пыталась понять – что общего у меня и Вити с этими странными стариками.
Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой земли, уже исхоженном вдоль и поперек… О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер…
О, дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!
Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.
– Но мы ведь встретимся по этому поводу? – робко спросил Яков Моисеевич, – Как насчет штрудла Анны? – Почему бы и нет, – сказала я.
***
– И все-таки, ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.
Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех, у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома – жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.
Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи поздне-романтического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:
– Это наш охранник!
А я опять мучительно думала – куда Миша дел свою форменную куртку и оружие и это, как всегда, мешало мне слушать…
Наконец, бурлящий пассажами "Блютнер" стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал и – публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо приходили обычно настоящие ценители.
– Это наш охранник! – победно воскликнула погремучая дура.
Миша откланялся и ушел в боковую комнату – вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брал отпуск за свой счет.
А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу – занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать…
– Меня тревожит ваша любовь к красному… – повторил он.
– Напрасно, – возразила я, – нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики…
– …и катались на коньках, – вставил он вдруг.
– На коньках? В Китае? Это любопытно.
– Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати… Катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами. Вообще, спорт в нашей жизни был на первом месте… Все романы завязывались и рушились на катках… Музыка играла – вальсы, фокстроты… Вальсы, в основном… Штраус, "Сказки Венского леса"… "У голубого Дуная"… Знаете – это поразительно живо: я даже слышу сейчас, как с сухим хрустом режут лед коньки… Да – короткая шубка, муфта, коньки "шарлотта", коричневые ботиночки – тугая шнуровка…
Он замолчал, зачарованно всматриваясь в далекий ледовый блеск слепящей юности.
– Видели бы вы, какие кренделя выписывал Морис, и как восторженно на него смотрели девочки! У него были настоящие "норвежки". У меня – тоже. Знаете, такие коньки для соревнований, высокие ботинки… И я вам скажу, что он довольно успешно противостоял знаменитому в то время Рудченко.
Я вспомнила, как на Мориса смотрели две пожилые овечки в китайской резиденции.
– А что, Морис и вправду был когда-то молодым?
– Морис был отчаянной, наглой смелости парнем! – воскликнул обиженно Яков Моисеевич – Хлесткий, резкий, очень остроумный… Если б я рассказал вам хоть пятую часть всех безрассудств его молодости, вы были бы шокированы…
– Ну, надо же! А я думала, он был комивояжером.
– Комивояжером был я… Вернее, менеджером в "Чунь-синь комершиал компани"… Но это – гораздо позже … Мы торговали пушниной, кишками для колбас, английскими велосипедами "Геркулес". Как видите, вполне заурядная деятельность. Впрочем, моим героем в то время был Лесли Хауорд.
– А кто это? – спросила я.
– Боже мой, вы ничего не знаете! Он играл Эшли в "Унесенных ветром." Был чертовски элегантен…
– И все-таки, Яков Моисеевич, – я отодвинула стакан, – откуда посреди полного китайского процветания вдруг отъезд в эту сумасшедшую призрачную страну, да еще в то время, когда ее мотало из стороны в сторону?..
Он улыбнулся:
– Ну, это… надо всю жизнь по кирпичику восстанавливать, чтобы внятно-то ответить… А ваш отъезд – почему? То-то… Мама, помню, все просила: "Яшенька, погоди, не езжай ты в свою Палестину, пока эта история с арабами не закончится"… а я ей: "Мама, она никогда не закончится"… Знаете, в то время мы были покорены романтикой Жаботинского, Трумпельдора, Бялика… "Бейтар", "два берега у Иордана" и все такое… Нет, мы были молоды, понимаете? Мы были молоды и крепки сердцем…
Вот вы как-то насмешливо – о Морисе… Господи, если б я взялся рассказывать его жизнь! Где только этот парень не побывал! Например, во время войны оказался в Италии, так сложились обстоятельства. Ушел в горы, разыскал партизан, воевал с ними… Был командиром отряда…
Однажды, уже в самом конце войны, они ввосьмером обезоружили 180 немецких солдат.
– Ну это… положим!
– Да-да! Сначала выловили двоих, заставили их написать листовку на верхнебаварском диалекте…Точно не помню, вроде, там обращение к товарищам звучало каким-то сленгом. "Шпец", что ли… как наше "хэвре!" Остальные прочли, поверили… сложили оружие и ушли через границу со Швейцарией, как им было велено… Может быть, я что-то путаю в деталях, но по сути все верно… Морис напоследок сказал немцу, их командиру: "Мне не нужна твоя смерть. Для тебя и для меня война закончена. Но знай, что я – еврей."
– Послушайте, да ваша сушеная вобла Морис – просто замечательная личность! – воскликнула я.
– Да, – подтвердил Яков Моисеевич с достоинством.
– Тогда за что вы его ненавидите?
Он подпрыгнул на стуле, вспыхнул, побагровел.
– Какого черта! Что вы себе позволяете! С чего вы взяли?!
Я смиренно смотрела на этого чудного старика.
– Моя профессия – наблюдать, – сказала я грустно. Он сердито покрутил ложечкой в полупустом стакане.
