— Здесь, — он кивнул подбородком, на тёмную арку с потрескавшейся штукатуркой, — давай перекурим, что ли…
Захар достал союзнические, Алексей Петрович — «Казбек». Присев на выступающий из стены цоколь, они закурили. Внезапно с крыши скатилось несколько тёплых, дождевых капель. Одна из них попала Захару за воротник гимнастёрки.
— Тихо как, не привычно… Будто и не было вовсе войны… — простодушно улыбаясь произнёс Рощин, оглядывая окрестные дома, потом втоптал окурок в мощёную мостовую и уже серьёзно добавил, — вот мы и дома, рядовой Пандир.
Захар сделал глубокую затяжку, оглянулся, посмотрел в усталые глаза дедушки и сказал:
— Война была…
Захар никак не мог уснуть на новом месте, то ли слишком мягкий матрац, то ли необычная тишина и переполненный озоном, непривычно чистый воздух, то ли впечатления нескольких последних часов, не отпускали его в царство морфея. Заложив руки за голову, он лежал на постели в расстёгнутой гимнастёрке и всё прогонял перед глазами насыщенный событиями прошедший вечер. Как пожилая женщина, открывшая дверь, в которую они постучались, обняла Рощина и долго не отпускала, сотрясаясь в беззвучном плаче. Как придя в себя, она суетливо накрывала стол белоснежной скатертью. Как затем будто бы вспомнив о чём-то важном, достала из шкафа два хрустящих чистотой полотенца и не взирая не протесты выгнала их мыться с дороги к колонке во дворе. Как пока их не было, она бегала по соседям собирая хлеб, картошку, водку… А потом они сидели за столом в полукруглой комнате, под розовым парашютом абажура и слушали Анну Кирилловну, рассказывающую о том, чём они даже не догадывались там, на фронте — тыловом голоде, уголовном бесприделе, уличных расстрелах… Захар немного посидел и ушёл, сославшись на усталость, а за дверью ещё долго раздавались приглушённые голоса.
Оставшись один мальчик вспомнил маму и отца, на миг представил как бы они сейчас радовались встрече с ним. На глазах непроизвольно выступили слёзы, но не скатились, а так и высохли на ресницах. Он вдруг очень явно ощутил запах той, самой последней халы, перемешавшийся с дымом их сгоревшего дома. За окном внезапно прогремел пушечный выстрел, за ним ещё и ещё. Захар вскочил и подбежал к окну, над Москвой висел Салют Победы. В эту минут в комнату влетел Рощин, схватив Захара за руку он без слов потащил его на крышу. Там уже были люди, задрав головы они с надеждой смотрели в расцвеченное фейерверком бескрайнее московское небо.
Уснуть так и не получилось. У Захара разболелась голова, он открыл окно, придвинул к нему табурет, сел облокотившись локтями на подоконник и закурил, выдыхая дым в мирную Московскую ночь.
— Мне никогда не нравилось курить табак, — услышал он позади себя голос дедушки, — от него только запах противный да зубы желтеют…
— Погоди, ведь ты сам мне рассказывал, как вы с Кемалем курили кальян.
— Ну во-первых это было всего несколько раз, а во-вторых, — дед хитро ухмыльнулся, — курили мы далеко не табак…
Они немного помолчали, потом старик продолжил:
— Захарка, ты видел, там часы напольные в углу?
— Видел…
— Это «Реджина Зонг», я уже заглянул в них — механизм живой, а вот фрикцион износился, да и вилка чуть погнулась. Ты почини их завтра. Это нехорошая примета, когда в доме часы стоят. И кстати посоветуй переставить их подальше от окна; там влага…
— Хорошо дедушка, — Захар задёрнул тяжёлые гардины и пересел на кровать, — а теперь рассказывай…
— Мы опять шли, но в этот раз нам было много легче. Перед выходом из города Яков купил запряжённую мулом арбу, а я американский велосипед «Savoy», который кстати пришлось оставить, как только мы выехали за городские ворота.
— Подожди-подожди, дедушка, — прервал его Захар, — последний раз ты остановился на том, как переехал жить к Кемалю.
— А по-моему нет… — старик на мгновение задумался. В свете уличного фонаря, проникающего в комнату через неплотно задёрнутые гардины, было видно как он улыбнулся, — ты наверное заснул, а я продолжал говорить. Ну хорошо, придётся пересказать двух словах. Я действительно поселился в мастерской у Кемаля. Мы стали работать вместе, его жена Марьям с двумя помощницами, торговала в лавке, а мать присматривала за детьми и хозяйством. С каждым днём моё мастерство оттачивалось и в последнее время, Кемаль стал доверять мне самые сложные заказы. Я по-настоящему увлёкся ювелирным искусством, проводил в мастерской всё светлое время дня, а когда темнело, при свечах рисовал, придумывая новые детали, которым всегда уделял много внимания. Кемаль не уставал меня нахваливать и продолжал обучать, самые сложные элемнты я записывал или зарисовывал в альбом. Предметом моей особой гордости стал золотой медальон с платиновыми вензелями и плоским алмазом, встроенным в крышку. Я сделал его по заказу того самого европейца, которому мы отремонтировали часы, а цепочку к нему подобрал из своего ассортимента, Кемаль. Это было первое изделие, которое я подписал своим именем.
Как-то раз в лавке Кемаля появились Яков. Это было странно, потому что обычно днём, брат был очень занят. Он вызвал меня из мастерской и мы вместе с ним перешли через дорогу в чайхану хромого друза Али, чтобы попить зелёного чая и поговорить в тишине и прохладе. Там, в тени огромного, оливкового дерева, брат напомнил мне о конечной цели нашего путешествия, сказал что хочет вскоре тронуться с места и спросил, сколько времени мне потребуется на сборы. Я подумал, что нескольких дней, мне хватит, чтобы закончить начатую работу, вообщем мы решили двинуть в дорогу, через три дня. Уже на улице я увидел, что брат как-то неуверенно мнётся, вроде бы хочет мне ещё что-то сказать, но не решается. Я не стал его ни о чём расспрашивать и мы распрощались.
Брови Кемаля изогнулись мусульманским полумесяцем, когда вечером того же дня, я сказал ему, что собираюсь уезжать. Сперва он попытался меня остановить, но быстро осознав бесполезность уговоров, неожиданно попросил меня задержаться на неделю. Я легко согласился и написал брату записку, которую Исмаэль, средний сын Кемаля, тут же отнёс Якову. Следующим утром Кемаль собрался в дорогу. Он передал мне все свои заказы, попросил присматривать за лавкой, поцеловал по очереди всех своих сыновей и уверенно вышел за дверь. Вернулся он через шесть дней, покрытый с головы до ног дорожной пылью, похудевший, но счастливый. Выпив одним глотком целый кувшин воды, он достал из заплечной сумки большую шкатулку, изготовленную из полированного, орехового дерева и протянул её мне. Открыв медные защёлки, я потерял дар речи — в ней были ювелирные инструменты из дамасской стали. Придя в себя от радости, я её рассмотрел. Шкатулка была оббита изнутри красным шёлком и состояла из нескольких, отдельных ярусов. В каждом ярусе были вырезаны индивидуальные углубления, для каждого инструмента. Здесь были разнообразные держатели и зажимы, надфили всевозможных профилей и насечек, набор плоскогубцев и кусачек для загиба деталей, шпиц-ножницы с короткими ручками, пуансоны для штамповки, молотки с бойками различных форм, штихель для гравировки и даже маленькие тиски. В нижнем ярусе находилось самое ценное — измерительные инструменты и настольные весы с разновесами. Я вертел их в руках, гладил пальцами и даже нюхал, рядом стояли Кемаль и Марьям, их глаза светились радостью, от моего маленького счастья.
На следующий день мы уехали. Прощание было долгим, казалось простится с Яковом и Ясминой, собрался весь Дамаск. Их соседи загрузили арбу продуктами, водой и вином, Кемаль не смог оставить лавку и мы тепло попрощались с ним и Марьям, прямо в мастерской. А вот Исмаэль провожал нас до самых городских ворот. И его преданность была вознаграждена, он получил в подарок мой велосипед, потому что прямо за городским воротами, мощёная песчанником дорога, превращалась в пыльную, разбитую верблюжью тропу…
Старик остановил, чтобы убедится, что мальчик не спит. Пользуясь паузой, Захар задал ему вопрос:
— Дедушка, а помнишь, тогда в чайхане, Яков тебе что-то не договорил?
— Уже в дороге я узнал, что Ясмина беременна. Кстати именно поэтому, он так торопился с отъездом…
В сентябре 45-го, Захар пошёл в школу. Его взяли в десятый класс двенадцатилетки, треть его одноклассников были фронтовики, награждённые боевыми орденами и медалями. Он жадно учился, втягивал, вбирал, впитывал в себя знания. Ночи на пролёт он читал, не желая тратить время на сон. Ему казалось, что новые знания заполнив собой мозг, вытеснят из памяти тоску по погибшим родителям, душевную боль и не проходящее горе. Но память не уходила, она давила гнетущим грузом, не давая вздохнуть во всю глубину лёгких. Она до дрожи в суставах, окружала ледяным страхом одиночества, стальной судорогой сводила сердце. Он пил водку, она помогала, притупляя ноющую боль оголённых нервов, но не на долго. Хмель быстро проходил, а боль возвращалась, и жгла ещё больнее, как по живому.
