Левис жил один. Ужинал в спальне, ложился в девять часов и, натягивая простыню на голову, чтобы добиться полной тишины, старался размышлять — не особенно удачно, но во всяком случае честно. Добрый он или безжалостный? Он пытался понять, где пределы его возможностей, и, кажется, их нашел.
Он чувствовал, что меняется, что он уже не такой, каким был год назад в это же время. Оправдывая в целом свой характер, он все-таки понял, что не все ему позволено, не все может быть куплено или получено. Он задавал себе вопрос: для чего он живет на земле? Теперь при встрече с каждой целомудренной женщиной, которая, взглянув на него, отводила глаза, сердце его начинало трепетать.
IV
Левис не боялся бедности, может быть, потому и тратил много денег.
Сначала он обустроил дом согласно своим потребностям, потом начал оформлять его согласно своим представлениям об идеале. До него по комнатам были расставлены всякие несуразности, вроде кусков металлолома с пустырей. Он выкинул их вон, направив свой интерес к «прекрасной эпохе», началу века. Ведомый инстинктом, он совершенствовал свой вкус и, подобно художникам модерна, через абстракцию пришел к пониманию основных принципов искусства.
Он понял, что наш век достаточно величествен сам по себе и может обойтись без увлечения античностью. К тем антикварам, к которым раньше мадам Маниак водила его после обеда, он больше не ходил. Он избегал этих торговцев предметами старины, которые плодились, как продавцы сосисок возле ипподромов. На улице Лабоэси они демонстрировали безвкусные поделки XVIII века — сгустки голубого эмалевого неба, такие нелепые рядом с африканскими масками и застывшими конструкциями мастеров-кубистов; на бульваре Распай они выставляли крестьянские сундуки, источенные древесными жуками, специально для этого разводимыми; на площади Вандом дрожали от холода, словно взятые в плен, рахитичные фигурки Девы Марии, выполненные в XV веке. Левис испытывал отвращение, глядя на унылые интерьеры, «редкие вещи», на диваны, при Людовике XVI предназначавшиеся для греховных признаний в полумраке, а теперь освещаемые по ночам в предместье Сент-Оноре мощными автомобильными фарами; на хрупкий саксонский фарфор, подрагивающий от прыгающего курса фунта стерлингов и проезжающих по улице автобусов; ему противны были пухлые руки оценщиков, которые выгоняли несчастную французскую мебель, созданную для тишины, изящных жестов и скромных взглядов, на открытое пространство, где ей не положено было быть и где она часто представала взору перевернутой вверх дном.
V
Дни следовали один за другим монотонно, как отставшие бегуны с номерами на спинах.
Левис не выходил из дома. Отказывался от приглашений. Делал выписки из книг. Грыз кончики карандашей и курительных трубок. Он словно нарочно терял время. «Я не на службе, — успокаивал сам себя, — пора научиться лености».
Марсьяль, удивляясь, спрашивал его:
— Ну что, выдержала экзамен твоя совесть?
— Предстоит работа, для которой у меня пока не хватает инструмента.
— Какой же тебе нужен?
— Снисходительность, терпение, анализ ошибок.
— Ну, старик, — заключал Марсьяль, — не знаю кто, но на этот раз кто-то тебя здорово прищучил.
VI
— Кстати, — прервал Левис, не поддержав эту тему, — что ты об этом думаешь? — Он протянул Марсьялю телеграмму от Пастафины, пришедшую утром. — Знаешь, это дело, которое поначалу казалось легкой ношей, начинает мне всерьез надоедать.
— Все одно и то же: ответы наидружелюбнейшие, но уклончивые, а за ними следует долгое молчание, не обещающее ничего хорошего.
А ведь шесть недель назад в Сан-Лючидо выехала тщательно подобранная бригада инженеров. Поисковые работы открывают по-прежнему радужные перспективы, но копать еще не начали. Переговоры с муниципалитетом, демонстрирующим франкофобию, ни к чему не привели; попытка арендовать железную дорогу через Батталью не увенчалась успехом, хотя по этому поводу и обращались в суд; теперь следовало предусмотреть перевозку техники к берегу большегрузными машинами, но при отсутствии складов для горючего и плохих дорогах все это становилось проблематичным.
Когда возник вопрос о том, чтобы получить выход к морю и использовать самую близкую к месту разработки месторождений бухту — именно ту, где Левис купался, — тут и вовсе все застопорилось; конечно, общество получило гарантии и располагало возможностями довольно быстро построить понтонный мост для разгрузки (согласно картам для этого имелись все условия), однако за пределами бухты вдоль берега было много рифов, которые в непогоду представляли опасность для грузовых судов. Значит, пришлось бы вести разгрузку и погрузку шаландами в открытом море. Одним словом, после ряда попыток от этого места отказались и стали исследовать берег к западу. Остановились на Мармароле; здесь за молом с южной стороны можно было разместить ангары и склады. Но как только было принято такое решение, стало известно, что место это совсем недавно взято в аренду (сделка была заключена неизвестными лицами довольно поспешно, хотя никакие работы не начинались). Сложной оказалась и проблема рабочей силы: где ее было немного, не находилось желающих; где ее было много, профсоюзы требовали такой заработной платы, что любая эксплуатация недр становилась абсолютно невыгодной. Кажется, против французских предпринимателей на этот раз, демонстрируя редкое единодушие, сплотились все: бюро иммиграционной службы, местная пресса, муниципалитет. Биржа труда, комитеты, проводящие выборы, даже представители самой мафии.
Кто всех подкупил? Левис потребовал, чтобы ему приготовили информацию. Провели весьма полезную проверку. Сначала открылась неблаговидная роль фирмы из Палермо. Затем оказалось, что фирма получила указания от консорциума итало-мальтийских банков, который, в свою очередь, выполнял приказы, поступающие из Триеста, с улицы Петрарки, дом 8, иначе говоря, приказы банка «Апостолатос»…
VII
Случилось так, что некоторое время назад Левис был приглашен на ужин знаменитым поставщиком шампанских вин, который, несмотря на свой преклонный возраст и слишком заметное положение, все еще содержал подружек для плотских утех.
Пройдя улицами Марсова поля, словно проложенными в куске масла, Левис вошел в небольшую виллу в тот час, когда слуги больше не встречают гостей, вошел через дверь, оставленную открытой, — входи кто хочешь. Как и салон мадам Маниак, этот дом не отличался особой элегантностью, но в нем было много забавного: хорошенькие женщины и выдержанное шампанское (розовое, 1911 года, с малиновым привкусом); ради гостей хозяин не скупился — у каждого прибора лежал подарок. Амфитрион отмечал в этот день тридцатую годовщину начала тайной болезни, не мешавшей ему, однако, вести бурную жизнь. Он пригласил на празднество, о котором долго говорил весь Париж, врачей, лечивших его в течение тридцати лет, и даже даму, которую он нашел в Лавале, где она держала лавочку с церковными аксессуарами и почти не доставляла ему хлопот. Она сидела на противоположном конце стола в платье из алансонских кружев и в шляпе с лентами.
Левис устроился за желтым столиком (каждый стол носил название в соответствии со своим цветом) рядом с Гектором Лазаридесом, который обсасывал омара, приготовленного по-американски, склонив голову в шапочке со спускающимся на нос щитком, отчего был похож на греков эпохи Перикла из учебника истории Дюрю. Лазаридес был пожилым греком-сибаритом, типичным персонажем греческой комедии, как бы сохранившимся за двадцать веков почти неизменным; он жил на верхнем этаже виллы на улице Риволи, напротив Тюильри. Очень веселый, этакий престарелый сентиментальный корсар без определенных занятий, выводящий в свет жен своих друзей, валяющийся целыми днями на диване, если некого было побеждать, «между двух простушек», как он говорил, или, иначе, «в межсезонье»; если же он отправлялся в гости за город — к несчастью для хозяина, его пригласившего, — то оставался там надолго (князь де Вальдек, например, чтобы заставить Лазаридеса по истечении двух лет уехать, вынужден был разобрать пристройку, где тот ночевал). Он мог обратиться с просьбой подыскать ему какую-нибудь работу. Но нередко, когда ему предлагали таковую, отвечал гордо: «Столько-то я могу получить, попросив в долг». Обнищавший, состарившийся сноб, Лазаридес отбросил свой скептицизм, характерный для всей его жизни, только тогда, когда низложили короля Греции Константина, которого он рьяно поддерживал. Это не принесло ему успеха, франкофобия не помогла ему упрочить свое положение в свете, как это обычно происходит в Париже; напротив, случаю было угодно, чтобы на него за это рассердились, и теперь ему приходилось довольно часто проводить ночи в обществе коммерсантов, как сегодня.
