Молодой человек поспешил зажечь несколько свечей, стоявших в подсвечниках из желтой меди, и заметил:
— И на этот раз — человек из наших… собрат…
Ван Эйк возразил:
— Погоди, дружище! Даже если это и произошло, то ни о чем еще не говорит.
Его голос звучал спокойно, но чувствовалось, что мэтр очень напряжен. Он продолжил:
— Кто может толкнуть кого-то на убийство художников? Если только речь идет о художнике. Зачем?
Петрус, похоже, колебался:
— А… если ответ есть у вас?
— Какая ерунда!
— Мы говорили об этом вчера вечером. Две первые жертвы были вам знакомы. Возможна ли какая-либо связь между ними и вами?
— Разумеется, такая связь существует, и она называется живописью. Вот и все.
Петрус открыл рот, собираясь возразить, но Ван Эйк тут же продолжил:
— Впрочем, если в сознании убийцы установились другие связи, я могу из этого вывести только одно: следующая цель — я.
— Ну что вы… — замялся Петрус. — Это не…
— В любом случае бесполезно строить догадки о том, чего не знаешь. А также, как я заметил, ничто не доказывает, что третьей жертвой является кто-то из наших. — Более непринужденным тоном он проговорил: — Посмотрим-ка лучше, что Ян принес нам от Корнелиса, и не дай Бог, чтобы он что-нибудь разбил при падении.
Ван Эйк поставил ящичек на стол, осторожно открыл и вынул из него десяток многоцветных флакончиков, заткнутых пробковой корой. Взяв один, он протянул его к свету свечи. И тотчас пламя отразилось на стеклянной поверхности, оживив зернистый порядок красивой коричневой охры.
— Полюбуйся, Петрус, качеством этой обожженной сиеннской глины! Оно превосходно. Должен признать, что этот прохвост Корнелис не имеет себе равных в добывании самых лучших красителей.
Он схватил другой флакончик, заискрившийся голубой лазурью.
— Уверен, тебе неизвестно, откуда берется эта чудесная ляпис-лазурь. Она приходит с края света, из мест таких далеких, что туда нужно добираться годами. Бадасхан! По слухам, камень был привезен очень давно одним венецианским купцом по имени Марко Поло. Краска эта прилипает так прочно, что мне хочется думать, будто в ней заключены частицы вечности.
В наступившей тишине Ван Эйк вынул флаконы и поставил их в ряд перед собой: черный цвет, извлеченный из обугленного побега виноградной лозы, темно-красный кварц из Синопа, желтый из Неаполя, розовая глина, аурипигмент…
— Для простых смертных цвет — всего лишь цвет. Мы же, художники, знаем, что в каждом содержится закодированный язык и каждый имеет свою индивидуальность. Ограничить себя одной видимостью — значит, думать, что все шансы наших полотен являются побочными трех основных красок: синей, красной и желтой. Но мы видим, что комбинации, полученные с помощью двух основных красок, не идут ни в какое сравнение с натуральными красителями, щедро предоставляемыми нам природой.
Он умолк, осмысливая свои слова. Однако, судя по всему, ни Петрус, ни Ян по-настоящему и не слушали его. На лице мальчика еще читался страх, пережитый им недавно.
— Мои слова явно вам не по нраву, — заметил Ван Эйк.
— Вы ошибаетесь, — возразил Петрус. — Однако вот-вот начнется комендантский час. А дом Лоренса находится на другом конце города.
— Я понимаю… — Мэтр уложил красители в ящичек и продолжил: — Не задерживайся, уходи… Попасть в руки сержантов патруля — мало удовольствия…
Петрус спешно попрощался и ушел. Ван Эйк убрал последний флакон и пробормотал, словно размышляя вслух:
— Решительно, Брюгге сейчас — неподходящее место для жилья… — Затем он обратился к Яну: — Ты не забыл, что завтра на рассвете мы уезжаем в Гент? Надеюсь, дышится там легче…
Там были равнины, насыщенные водой, и большие лужи — грозные первопроходцы враждебного моря, изо дня в день старающиеся отомстить несдающимся польдерам[11]. Ряды тополей, уставшие бороться с ветрами. Бесконечно монотонная дорога лентой стелилась к отчаянно плоскому горизонту. Вдобавок ко всему существовало опасение встретиться с выскочившими из укрытий грозными головорезами. Эти разбойники, возглавляемые знаменитым Родриге де Вилландрадо, не только сделали своей вотчиной Шарльё, ставшее их логовом, но вот уже год как обложили настоящим налогом большие города вроде Ньи или Оксонна. Говорили, что к ним примкнули и крестьяне. По новым слухам, герцог, запутавшийся в дипломатических интригах, сначала смотрел на их безобразия сквозь пальцы, но теперь решил бросить войска против этих нарушителей закона. Пока что дороги были безопасны только зимой. И не без причины: они были непроходимыми.
Так что Ян и Ван Эйк с большим облегчением увидели впереди серую верхушку прямоугольной дозорной башни, упирающуюся в низкое молочное небо.
Спрятавшись за фортификационными сооружениями, омываемыми спокойными водами реки Лис, город, казалось, дышал изобилием и безмятежностью, но за этой маской скрывался бунтарский, неукротимый дух. Сам герцог почувствовал это на собственной шкуре, когда потребовал переплавлять деньги, ходящие во Фландрии, с целью чеканить из них новые золотые и серебряные монеты, оставляя треть их в весовом исчислении в городской казне. Жители Гента отреагировали очень быстро: шумные процессии, штурм тюрьмы ткачами, убийство муниципальных служащих. Кончилось тем, что герцог был вынужден умерить свой аппетит и ссыпать в собственные сундуки только седьмую часть веса фламандских монет. Таким образом, жизнь Гента состояла из потрясений, возмущений, с короткими периодами спокойствия.
Церковь Сен-Жан приютилась между рынком и укрепленным замком не жившего в нем местного сеньора, прозванного коренными жителями Жераром-дьяволом, вероятно, из-за его багрового цвета кожи. Ван Эйк с кожаной котомкой на плече взошел по ступеням паперти и застыл перед порталом. Казалось, он не решался войти.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил Ян.
Художник поднес руку ко лбу; у него кружилась голова.
— Столько воспоминаний связано с этим местом. Все, что я пережил здесь, уже стерлось из памяти, но крепко засело только главное из моей жизни: Хуберт, мой брат. Не знаю, что останется от меня в истории живописи, но складывается впечатление: если что-либо и сохранится, то именно здесь, в церкви Сен-Жан.
Глубоко вздохнув, Ван Эйк вошел внутрь. Приблизившись к алтарю, он зажег все свободные свечи, сразу высветив великолепный интерьер.
— Смотри!
Двенадцать дубовых панно, двенадцать развернутых створок, поражающих прославленным великолепием.
Складки ткани, рельефно облегающие камень, волнующее кружево бронзовой чаши со святой водой — все дышало совершенством, на всем ощущалось божественное дыхание. Ни разу за свою короткую жизнь Ян не сталкивался с подобным собранием красот. Бог, рай, ад, которыми Кателина прожужжала ему уши, — все было здесь. Достаточно протянуть руку, чтобы потрогать все это.
— Это… что-то необычное… — заикаясь проговорил он.
Определение показалось ему слабым. Но какими словами он мог бы выразить свое восхищение?
— Подойди. Я открою тебе один из секретов этого запрестольного украшения. Взгляни внимательнее на эту створку. Видишь двух всадников?
Ян направил указательный палец на более молодого:
— Эти раздувшиеся ноздри, эти выдающиеся надбровные дуги… Да это же вы! Только потолще, чем на автопортрете, который вы написали несколько месяцев назад. Да, это точно вы!
— У тебя острый глаз. Правильно, с тех пор я немного похудел. Меня совсем замучили эти нескончаемые поездки с поручениями герцога.
— А этот, постарше, он кто?
— Мой брат Хуберт. Он был на двадцать лет старше меня. — Продолжая, мэтр провел указательным пальцем слева направо: — Эти запрестольные украшения являются квинтэссенцией всего, что содержится в наших Евангелиях. Внизу, в центре, в ореоле святого духа, из жертвенного агнца стекает кровь в чашу. Левые створки символизируют справедливость и праведность, створки справа — воздержание и умеренность. Ты можешь удостовериться, что задний план не имеет ничего общего с пустыней. На нем изображена средиземноморская растительность, вдохновившая меня во время пребывания на Иберийском полуострове. А там, сверху, в центральной части — Всевечный Отец. Божественную фигуру окружают святая Дева и святой Иоанн Креститель. Рядом — наши прародители во всей их наготе: Адам и Ева. Когда мы закончили работу, то с удивлением подсчитали, что изобразили более двухсот персонажей.
— Кто это мы? — удивился Ян.
— Брат и я.
Ван Эйк опустился на колени, развязал свою котомку и достал из нее кисть из волоса куницы, закрытую чашечку и флакон с венецианским терпентином. Перед удивленным Яном он принялся разбавлять серебристую краску, находившуюся в чашечке.
— Я боялся, что краситель высох. Слава Богу, этого не произошло.
