— Дурак ты! — зло, почти с ненавистью сказал Карпуха.
Веревкин хотел ответить, но со свистом подходил порожняк. Взвыл сигнальный гудок, и Веревкин нажал на пуск.
Железные тонны дернулись, задрожали. Ротор таранно пошел на пласт. Встретился с ним в черных ревущих взрывах.
Они снова тесно прижались, сливая в одно свои дыхания, тела, движения. Чувствуя бой механизмов, давление пласта. Подставляя под него свои груди и плечи. Роднясь в напряжении гигантской работы.
Уголь круглился и высился, как крепостная башня. Ее долбил и разламывал хобот стенобитной машины. Казалось, там, за стенкой, — осажденный, растревоженный город. Вой и стенание. Голошение толп. А снаружи — нарастание глухих ударов, визг чужих голосов. Вот-вот упадет стена, в пролом, оголяя клинки, устремится дикая конница.
— Да ты на программное ставь, — наклонился к пульту Карпуха. — Отдохни. Давай на программное.
И сам набрал из кнопок программу. Экскаватор, освободившись от человеческой воли, закачал стрелой.
Пласт бугрился, словно черный огромный зверь, упершийся в землю и небо. На него надвигался ротор. Хватал за бока. Прогрызал брюшину. Погружался в чавкающую парную тьму. И казалось, вагоны, уходя на туманное солнце, оставляют на шпалах красные ледяные дорожки.
— Хорош! — крикнул Карпуха, выключая программу. — Ты говоришь, мне на Нинку молиться… А чего мне молиться? Я сам всего добиваюсь. Уезжал из деревни, что видел? Навоз да солому. До райцентра по грязюке сутки добирался. Сказал себе: не хочу. Буду человеком. Я сюда ехал не водку пить, а чтоб человеком стать.
— Ты стал. Стал человеком, — хохотал Веревкин, вздергивая тетеревиные брови. — Я вот смотрю на тебя и думаю: как таким становятся?
— А что? Не пью, не ворую, — сдерживал подымавшийся гнев Карпуха. — Свои зарабатываю. Своим горбом. Ты вон, как вечер, так бежать в этот свой… кружок. Дурака валяешь. А я после работы в школу ходил. Худо ли, бедно, а кончил. Ты чего за эти два года нажил? Как был в общежитии, так и остался. Как имел семь классов, так и есть. А я, пока ты фурыкал да мазюкал, я в институт поступил. Женился. Свадьбу отгрохал за пятьсот сорок рублей. Квартиру дали как семейному. Если бранишь, то из зависти.
— Ты в деревню-то поезжай, покажись, каким стал, — заливался Веревкин. — И вырезку из газеты возьми! И портретик с доски сыми. Там все лопнут! Ты в очередь за машиной встал?
— Встану. Годика через два подойдет, и возьму. Не хватит, так брат доложит. Он уже, пишет, на своей ездит. А ты вон на велосипеде от Мурманска до Свердловска дул. Это же глупость одна! Чего хотел доказать? Ты бы еще на телеге или пешком зарядил. В наше время сел на самолет, прилетел. А то на велосипеде! Это что, романтик ты, что ли?
— А я тебе еще не рассказывал, как на плоскодонке Байкал переплыл? Как на оморочке один сплавлялся от Хабаровска до Сахалина? Этого тебе не понять! Ты для этого узок. Мы с тобой из разной глины слеплены, из разной мы с тобой породы! Не терплю таких!
— Лучше б учился, чем шляться, — дышал тяжело Карпуха.
— Да чему мне учиться? Я и так все знаю, чего тебе не приснится. Сидел в палаточке дырявенькой, а на Амуре челночок мой плещет, и костерчик горит, и звездочки мигают. Я же на такой земле живу, у которой нет края! Как же мне на одном месте сидеть?
Подкатил состав. Они снова работали, яростные, зыркая гневно друг на друга.
Казалось, что ротор, надвигаясь на сверкающий пласт, вламывается в гигантские застекленные коробки, где в коллекциях вспыхивают огромные окаменелые стрекозы, папоротники и хвощи. Они осыпались шуршащей массой, наполняя вагоны. Весь состав был в перемолотых стрекозиных крыльях и в ломких зубчатых листьях.
Экскаватор внезапно стал, будто напоролся на кол. Ротор на стреле повис тяжело и безжизненно. Веревкин давил на кнопки, но они погружались в пустоту, не встречая упора. Машинист тепловоза, посигналив напрасно, увел недогруженный состав.
В переговорном устройстве раздался голос оператора с выгрузной стрелы:
— Опять, что ли, кабель пробило? Опять, говорю, пробило кабель? Что делать будем, машинист?
— Второй раз пробивает, — озлился Веревкин. — Или в перегрузке работаем, или схема гнилая!
— Гасанов, слышишь меня? — гудел в переговорное устройство Карпуха. — Гасанов, возьми искатель, пробегись по кабелю! Сперва старый пробой проверь. А после к нам сюда, и доложишь!
В тишине, остывая, звенел металл. Из огромного организма машины улетало тепло, оставляя бездушной грудой шестерни, валы и колеса. Теперь агрегату предстояло вмерзать в опустелый карьер, покрываться льдом, поднимая в небо стальные обледенелые бивни.
Солнце село. Заря чуть краснела за бегущими тучами. Но это не тучи, а ледник опять выползал с полюсов. Кончалось земное тепло.
Гасанов, белея каской, влез по вантам в кабину. Просунул голову, задыхаясь, напустив жгучего холода:
— Есть пробой! Новый! А старая муфта держит. Новую нужно ставить. Нашел пробой!
— Ясно, энергоблок в перегрузке, — сказал Веревкин. — Тут одну муфту поставим, а рядом снова пробьет!
— Ладно, айда чинить, — сказал, подымаясь, Карпуха. — Схожу возьму инструмент. А вы костерок разложите. А то, как тогда, застынем.
Они подождали Карпуху и вышли втроем на мороз.
По разрезу со свистом несся пыльный, жгучий сквозняк. Костер из ветоши, облитой соляркой, дергался на ветру. Рядом, в снегу, чернела жила кабеля. Карпуха, встав на колени, сопел, взрезая резиновый слой. Веревкин с Гасановым заслоняли от ветра костер и Карпуху. Направляли тепло на Карпухины голые пальцы, обжигающиеся о ледяную резину.
Карпуха обвел ножом два кольца. Соединил их длинным надрезом. Стянул резиновую изоляцию. Обнажил обмотку свинца.
— Жжется! — замахал руками Карпуха, кладя нож на кабель. — Не могу! Застыли! Смени кто.
Веревкин врезался ножом в свинец. Кромсал его, пробивая, отрывая лепестки плоскогубцами. Он обнажил стальную оплетку и, очистив ее, кинул плоскогубцы на снег.
— Давай, Гасанов, подменяй! Не могу. Не шевелятся. — Он сунул пальцы в костер, где уже двигались растопыренные пальцы Карпухи, огромные, как суки.
Гасанов бил ножом по оплетке, внедряясь в нее. А она топорщилась сотнями острых иголок, покрывала его кулаки царапинами.
— От, чертовка, впивается! А ну подмени, застыл. — И он отложил инструмент.
Они работали, часто меняясь. Плоскогубцы обжигали ладони. Они дышали на пальцы, и железо туманилось инеем. Они разрывали стальные волокна. Пятна костра падали на вскрытый кабель, на стиснутые кулаки.
Не было больше атомных станций. А только древнее костровище на безымянной стоянке и маленький, готовый угаснуть костер. Они работали, кровеня себе пальцы. Карпуха покончил с оплеткой. Глянули разноцветные жилы. Словно вскрыли запястье, обнажив артерии, вены. Карпуха поддевал их ножом, вытягивал петлями.
Не ведая о них и не зная, встречались дипломаты в гобеленовом зале. Шел балет, женщины сияли радостными лицами в полутьме. Где-то пили вино из цветных хрусталей. Елка светилась разноцветными лампочками. А они в мерзлоте охали и кряхтели, принимая на себя заботу о белом свете. Карпуха с его Нинкой, с неумелым стремлением к лучшему. Веревкин с его малеванием, с челночком, несущимся по Амуру. Гасанов с далекой казанской родней.
Они срастили кабель. Обмотали изоляцией медь. Спрятали под оплетку. Опять покрыли свинцом и резиной. Наложили защитную муфту. Промерзшие, залезли в кабину, согреваясь от электропечи.
Высвечивая ночь огнями, подкатил порожняк. Карпуха нажал на пуск. Ротор в луче прожектора несся и ревел, как комета. Звезды горели в черном параболоиде пласта.
Веревкин, сбив каску, наклонился к Карпухе.
— Ну что, после смены — в чайную? Ведь надо согреться?
— Не, мне нельзя сегодня, — ответил Карпуха. — Мне ковер идти покупать. Прораб дожидается. За сотню обещал уступить. А брал, говорит, за сто тридцать. За Нинкой зайду и пойдем.
— Ну, ну, покупай, — язвительно усмехнулся Веревкин. — С Нинкой своей покупай! Ты потом ее в ковер заверни и неси! Вместе с шифоньерчиком.
— Дурак ты, дурак!
Карпуха тянул контроллер.
Экскаватор ревел, будто отрывался от бренной земли. Вдавливался в горящие звезды.
Гладкое зернышко яшмы, облитое серебром… Ее пальцы — у самых моих глаз. Темнела оправа. Из далекого, темного времени пришло к ней это серебряное родовое кольцо. И я думал: кто-то давно-давно вот так же его целовал. Сибирский купец, чиновник, офицер подорожный. Вся прежняя Сибирь протекла сквозь это колечко и скрылась. А теперь и я протекаю.
— Когда мама меня рожала, оно было у нее на руке.
— Ну и вы, когда станете рожать, не снимайте.
— Да я не стану рожать!
— Почему?
— Не хочу ни мужа, ни детей. Ведь я же артистка!
