Вообще-то у старших Фурманов мнение о «Вовке» уже довольно давно было опасливо-нехорошее. Признавалось, что он – безусловно, парень талантливый, но безвольный, да еще и связался с плохой компанией. Поэтому его прибытие в Покров и перспектива совместного проживания с младшим Фурманом оказались для родителей неприятной и тревожной неожиданностью. Но что делать, не забирать же Фурмана в Москву посреди лета?
В первый праздничный день – после того, как радостная суета вокруг милого гостя уже немного спала и обед с его любимыми блюдами закончился, Вова с Фурманом поднялись по крутой лестнице на второй этаж, на балкон, чтобы, как сказал Вова, осмотреться и поболтать.
Широкий шестиметровый балкон выходил на двор и сад. Прямо перед глазами настороженно колыхалась густая крона двух старых дворовых кленов, поднимавшихся вровень с домом или даже чуть выше. Налево просматривался кусочек улицы за воротами, а направо, над коротко сбегающими с холма и недовольно толпящимися внизу крышами близкой городской окраины, открывался манящий грустный простор – с перемежающимися полосками лесов и долетающим из-за горизонта расширенным спешащим эхом женственно взвизгивающих электричек и низким неуступчивым мычанием товарняков, проходящих невидимую станцию Покров.
Пока Фурман, гордый оказанной честью братского уединения, растроганно вертел головой над перилами, Вова задумчиво рылся в своих карманах: билеты, какие-то скомканные бумажки, полупустой коробок спичек, тщательно пересчитанная мелочь, отделенная от просто крошек… Вова вздохнул.
– Сашка! Можно, я тебе задам один бестактный вопрос: ты вообще куришь?
Смутившись, Фурман отвечал неопределенно: так, мол, покуриваю иногда…
– Ну понятно… А мелочи у тебя случайно никакой не завалялось? Извини. Курить страшно охота, а я сейчас тоже на полной мели… Чего бы нам с тобой такое придумать?
Фурман из детской солидарности поинтересовался, нельзя ли самим сделать табак. Едва заметно усмехнувшись, Вова терпеливо объяснил, что табак – это растение, его специально выращивают, а листья потом высушивают и размельчают, так что весь процесс занимает много времени. Но на вопрос, чем листья табака отличаются от листьев, к примеру, того же клена и почему нельзя курить клен, Вова толком ответить не сумел и предложил просто попробовать. Фурман, не вполне понимая, шутит Вова или вправду собирается провести эксперимент, согласился, и они пошли вниз собирать сухие кленовые листья.
От папы Фурман слышал семейную легенду о том, как однажды дядя Арон, здесь, в Покрове, застукал курящих тайком Вову и Борю и решил раз и навсегда отучить их от этой вредной привычки. Он набрал сухого куриного дерьма, набил им две папиросы и угрозами заставил мальчишек «выкурить» их до конца. Результаты были сомнительные: Боря (как и все Фурманы) не курил, а на Вову, который теперь не слишком охотно вспомнил, что какая-то похожая история когда-то очень давно и впрямь произошла, это тем не менее не подействовало.
С ворохом листьев они вернулись на террасу. Вова посоветовал отобрать наиболее чистые и свернул из газеты две огромные нелепые «козьи ножки». Для пробного закуривания листья решили не измельчать – слишком хлопотное дело. От первой же спички Вовина самокрутка так занялась, что он и затянуться не успел – пришлось срочно тушить маленький пожар. Усовершенствованная конструкция показала себя уже получше: из тлеющих листьев медленно, точно змеи, выползали тяжелые струйки едкого дыма. Однако спустя минуту дегустация была закончена – курить эти гадкие листья клена оказалось невозможно. На меланхоличное Вовино предложение попробовать еще чего-нибудь Фурман, закашлявшись, ответил, что сегодня, наверное, уже хватит. Вова улыбнулся, но было непохоже, что он издевается.
Вова все детство провел в Покрове (как ни странно, он ухитрился даже и родиться здесь, а не в Москве) и до сих пор поддерживал дружбу с несколькими местными парнями, своими ровесниками. В первый же день он надолго ушел в город по каким-то своим таинственным делам, а в конце недели внезапно собрался на пару дней в Москву, ужасно расстроив этим бабушку. Бабушкино нежелание отпускать Вову в Москву оказалось настолько скандально острым, а Вовино намерение ехать – настолько жестко неотменимым, что Фурман не мог не заподозрить во всем этом еще какого-то, скрытого от него, плана. Но и Вова, и бабушка почему-то уклонились от объяснений. Оба страдали от своей размолвки, но так и расстались, закованные каждый в собственную правоту… Через два дня Вова вернулся, и жизнь потекла по-прежнему, а о той ссоре никто больше не заговаривал.
Все в девятнадцатилетнем Вове по-мальчишески подражательно нравилось Фурману: и его плотная, сутуловато расслабленная фигура, и мягкий темный ежик, и круглые серо-голубые глаза с выражением беспричинной и немножко нагловатой печали, и всегдашнее спокойствие… На руках у Вовы с аппетитной мощью округлялись бицепсы (а у Борьки, к примеру, когда он их напрягал, они были длинными и жилистыми, как палки). Жевал Вова всегда с таким завораживающим удовольствием, что хотелось есть то же, что и он, даже если это было просто сорванное в саду и обтертое о рубаху неспелое яблоко. Вова и свистеть умел не как все – складывая губы трубочкой, – а наоборот, слегка растягивая их уголки в задумчивой шепелявой улыбочке: «ше-ши-ши»; и еще он мог, раскрыв рот в глубоком беззвучном «О», звонко и отчетливо выстукивать на верхней части своей как бы пустой головы известные мелодии – больше ни у кого так красиво не получалось, хотя старались многие.
Естественно, Фурман пытался увязываться за Вовой и в его загадочных прогулках по городу. Они заходили почти во все покровские магазинчики, деловито осматривали маленький рынок, шлялись по тихим жарким улицам, иногда вдруг начиная преследовать какую-то непонятную, ускользающую цель или шпионить за вроде бы совершенно незнакомой и даже некрасивой девушкой, идущей куда-то по своим делам, причем Вова очень убедительно делал вид, что это преследование крайне важно для него и они могут куда-то опоздать или что-то упустить, о чем потом оба пожалеют… Именно этим чаще всего и кончалось: цель внезапно исчезала, и Вове приходилось чуть ли не на себе тащить разочарованно ноющего и усталого Фурмана. Кстати, несколько раз они встречали по дороге местных Вовиных друзей, и хотя Фурману было несказанно приятно, что Вова представляет его как своего брата (не уточняя, что он – всего лишь двоюродный), некоторые из этих парней даже при мимолетном знакомстве показались Фурману самыми настоящими уголовниками. Во время приятельских разговоров с ними Вовина речь мягко приспосабливалась к его «срединному» положению: она грубела, но все же не настолько, чтобы совсем не учитывать присутствия стесненно жавшегося к нему Фурмана.
После поездки в Москву у Вовы появились карманные деньги. Он теперь курил сигареты без фильтра «Дымок» (пару раз Фурман составил ему компанию, но поскольку он не умел затягиваться по-настоящему, Вова решил больше не тратить на него ценный продукт), время от времени выпивал бутылку-другую пива, а однажды в испепеляюще жаркий полдень (и, возможно, уже с утра пребывая в легком подпитии) вдруг купил большую бутылку портвейна и тут же, почти залпом, неаккуратно обливаясь, прикончил ее, несмотря на слабые протесты, а потом и посильное участие Фурмана, решившегося ради спасения брата первый раз в жизни отпить часть этой гадости. Дело происходило на самом солнцепеке, на пыльной дороге возле церковной ограды; на закуску у Вовы оказались припасены три карамельки и пара сушек. Проходившая мимо женщина стала возмущаться тем, что молодой алкаш на глазах у всех спаивает малолетнего. Это было ужасно смешно. Отсмеявшись, возбужденные своими победами, они пошли домой обедать. Бабушка заметила, что Вова пьян, но ничего не сказала и только осуждающе поджимала губы, а после обеда он завалился спать, объяснив свое необычное поведение невыносимой жарой.
У Вовы и дома появлялись занятия, отделявшие его от Фурмана. То он ни с того ни с сего начинал сосредоточенно мастерить что-то в сарае, веля Фурману «отвалить» до конца работ; то по-хозяйски располагался за большим столом с фурмановскими рисовальными принадлежностями и за один присест всем чем можно вполне профессионально набрасывал с десяток картинок (или уж картин?), заполненных странными, плавно прорастающими друг в друга образами; а то просто читал, с завидным удовольствием развалившись на диване и совершенно позабыв об окружающем.
Одной из совершенно секретных и опасных вещей, над изготовлением и усовершенствованием которой Вова довольно долго трудился, был настоящий пистолет. Стрелять он должен был крупными гвоздями. На испуганные вопросы Фурмана, зачем ему вообще понадобилось оружие, Вова в основном отшучивался всякими людоедскими страшилками.
