Ждать, пока бабушка закончит все домашние дела, уляжется, скрипя сеткой, на своей железной кровати и, наконец, с устойчивой мощью захрапит (давящийся смех в подушки), пришлось очень долго. Вова советовал подремать перед выходом, чтобы набраться сил, но Фурман не мог.
Когда часы в большой комнате с унылой утонченностью повторили единственный удар, Вова дал сигнал вставать. (Вообще-то Фурман уже стал засыпать от напряжения.) Быстро и достаточно бесшумно одевшись, они принялись складывать из заранее припасенного тряпья двух лежащих под одеялами и «крепко спящих» кукол, «Сашу» и «Вову». (Настоящий Вова вскоре начал сердиться на глупо перевозбудившегося Фурмана, который сгибался и валился с ног от еле сдерживаемых приступов беспричинного смеха. Из комнаты его пришлось в полном молчании выволакивать за шиворот и подгонять пинками.)
Поскольку на ночь бабушка запирала все двери на внутренние крюки и щеколды – и так это и должно было оставаться для полной конспирации, – Вова, как выяснилось, выбирался наружу через окно в большой комнате. Окно выходило прямо на улицу, и он просто плотно прикрывал его с той стороны. Догадаться, что Вова ушел из дома, было почти невозможно: запоры на месте, а «тело» – в кровати…
– Ну что, куда пойдем? – спросил Вова после того, как они, пригнувшись, отбежали подальше от своих окон.
Тщетно пытаясь сдержать дрожь, Фурман пожал плечами:
– Не знаю… А куда ты обычно ходишь?
В ту первую вылазку Фурман всего пугался: от каждой метнувшейся через дорогу кошки подскакивал, словно это была змея, в неосвещенных местах панически жался к Вове и постоянно изводил его просьбами выключить или хотя бы немножко приглушить чудовищно хрипящий приемник, с тоскливой покорностью ожидая, что вот-вот кто-нибудь из разбуженных местных жителей швырнет в них из темноты чем-нибудь тяжелым или, того хуже, выскочит с топором выяснять отношения… К тому же он не переставая стучал зубами (надо сказать, и ночь выдалась не самая теплая). Поэтому, часа за полтора обойдя медленным шагом окрестные улицы, в три они уже грелись под одеялами, вполне удовлетворенные прогулкой.
При следующих выходах Фурман чувствовал себя уже более уверенно. Оглушающее беспокойство понемногу отпустило его, и он мог обращать внимание на всякие тонкие подробности, вроде печально-глубокой игры ночных теней, тихой собачьей задумчивости старых деревянных домов или игривой инопланетной расторможенности растений, перестающих в отсутствие людей притворяться полуживыми.
Вообще же город был маленьким и исхоженным: от ночи к ночи в нем почти ничего не менялось. Лишь по медленно остывающему асфальту Горьковского шоссе (одновременно служившему центральной улицей Ленина) с одиноким воем, слепя фарами, проносились – в основном в сторону еще далекой Москвы – редкие машины. При непредсказуемых встречах с предрассветными прохожими Фурмана охватывало неизменно-странное «морское чувство»: словно два корабля в бескрайней пустыне океана, скрывая страх и надежду, сближались, с горделивой независимостью проплывали мимо и навсегда расходились, полные облегчения и грусти…
Средоточием публичной ночной жизни Покрова оказался маленький и такой невзрачный при дневном свете беленький домик городской автобусной станции с освещенной площадкой перед ним. В левом крыле домика при свете настольной лампы дремала дежурная кассирша (она почти не подавала признаков жизни, но само ее присутствие действовало на Фурмана успокаивающе). Рядом с центральным входом, дверь которого была по-летнему распахнута, у стены стояла сильно покореженная, но еще пригодная для сидения и никем не занятая в это время суток скамейка. Ближайший погруженный в сон жилой дом находился на достаточном расстоянии, и Вова мог здесь врубать свой приемник на любую громкость (правда, как-то раз к ним вышла нервная молодая кассирша и начала ругаться, угрожая вызвать милицию, – пришлось уходить). В основном так они и проводили время: посиживая на этой скамейке, разговаривая и слушая наполовину забиваемые «глушилками» музыкальные передачи «Би-Би-Си», «Немецкой волны» и «Свободы». Бодрые заграничные интонации ночных ведущих, звенящие гитары и оптимистично постанывающие голоса начала 70-х, прерываемые треском, хрипами и густым гудением, так странно разносились над пустым шоссе и безлюдными, недоверчиво прячущимися в темноте окрестностями. «Ай кен гет ноу сэ-тис-фэкшен!..» – «Я ни в чем не могу найти удовлетворения…» – отбивая такт и торопясь поделиться волнующим смыслом, пересказывал Вова специально для Фурмана краткое содержание любимой песни. Фурман почтительно соглашался, что это классно, но на самом деле все это задевало его как-то слабо.
Примерно раз в час к низенькому асфальтовому «причалу», отдуваясь, подваливали тяжелые темно-вишневые «Икарусы» дальнего следования. Для них этот маленький городишко, Покров, был всего лишь десятиминутной стоянкой в начале или уже достаточно близко к концу долгого пути. В автобусах, прибывавших из Москвы, пассажиры обычно продолжали спать, только иногда кто-нибудь ненадолго выбирался покурить на свежем воздухе. А к приезду в столицу здесь уже потихоньку начинали готовиться: зажигали сумеречный свет над креслами, озабоченно вглядывались в заоконную темь, а некоторые выходили размяться после многочасового скрюченного сидения. Вова с Фурманом, чуть-чуть приглушая радио, с ленивым весельем наблюдали за провинциальными приезжими. Пикантность ситуации была в том, что те, вероятно, принимали их за типичных представителей никчемной местной молодежи.
Однажды на исходе ночи, когда до появления первых слабых признаков рассвета оставалось еще минут сорок, к платформе с недовольным фырканьем подкатил горбатый потертый автобус Львовского завода (с неудобными «полумягкими» сиденьями) – такие тоже ходили по маршруту, но реже, чем «Икарусы». В Москву он направлялся из затерянного где-то «в диких муромских лесах» старинного города Коврова. Усталый водитель пошел отмечать путевой лист у дежурной, а из узкой салонной двери, поеживаясь и негромко переговариваясь, выбралась покурить группа атлетического вида молодых мужиков в одинаковых тренировочных костюмах – вероятнее всего, офицеров. Вслед за ними появилась помятая женщина с ребенком – этим, судя по всему, срочно требовался туалет, находившийся в задней части автовокзала. После небольшой паузы из затихшего автобуса, поскользнувшись на ступеньках, бойко вывалился невысокий гладенький мужичок лет тридцати, с не по возрасту большими залысинами. Подняв плечи и упрятав руки под мышки, словно на улице был мороз, он по-птичьи повертел головой по сторонам, потом попросил у курящих сигаретку и с бурной благодарностью долго прикуривал из чьих-то рук (при этом в лицах и позах всей компании читалось явное неодобрение – наверное, такое попрошайничество происходило уже не в первый раз). Сказав парням что-то грубовато-смешное (вежливо улыбнулся только один – тот, кто давал ему прикурить), мужичок странной подпрыгивающей походкой вдруг направился прямиком к скамейке. Фурман слегка заволновался и с вопросительной улыбкой посмотрел на Вову, но никаких сигналов тревоги не уловил – Вова лишь мимолетно скользнул по нему своим всегдашним спокойным, всеотражающим взглядом. Что ж, он старший, на него и надо полагаться.
– Ребят, – с силой выдохнув в сторону дым, приветливо обратился к ним общительный мужичок, – вы г-г-г-гандоиминеикути?
Вова непонимающе нахмурился, а Фурман, от неожиданности нарушив субординацию, переспросил: «Что?..»
От мужика страшно несло перегаром, он выпучивал глаза, мелко дергался, заикался и потирал руки:
– Ну-ну-ну, я говорю, ребят, г-г-гандон не купите у меня?.. Презерватив. Новый, английский! За трояк всего отдам. Не, вы не думайте, он вообще-то стоит д-дороже. Мне просто на опохмелку не хватает. Видите, трясусь весь… – Он криво ухмыльнулся. – Возьмете?
Вова отрицательно качнул головой и стал равнодушно смотреть в сторону.
Мужик с трудом выковырял из кармана приготовленный к продаже помятый пакетик и зазывно повертел его в трясущейся руке. Не дождавшись реакции и, видимо, уже плохо соображая (а может, просто от отчаяния), мужик с трудом навел выпученные глаза на Фурмана:
– Я сам-то в Москве живу… В командировку ездил, во В-в-владимир. А там так-кие ребята оказались… Три дня пили, не просыхая. – Он содрогнулся. – Теперь еду назад воще пустой. Все, ничего нет! Хорошо хоть, билет был обратный з-заказан… Во, бля, а, как бывает… – Он стал выгребать из другого кармана копейки. – Одна мелочь осталась. На пиво даже не хватит… Ладно, я вижу, в-вы ребята хорошие – берите даром, мне он не нужен. На! За рупь отдаю. А? Мне только на опохмелку. Берете?
Поскольку Вова продолжал сидеть с отсутствующим видом, обращался он в основном к Фурману, которому и пришлось расстраивать собеседника, говоря ему «нет, спасибо, не надо». Вообще-то этот маленький, дрожащий мужичок с потными залысинами вызывал уже скорее жалость, но рубля у них все равно не было. Да и зачем им нужен – «презерватив»… Английский!.. Просто смешно! И почему он так дорого стоит?
