Но довезли ведь? Потом Фурман с трудом устроился с Ним в автобусе. Воспитательница, и без того раздраженная, усадила его на одиночное сиденье за спиной у водителя – оттуда и видно-то ничего не было, и скучно же ехать одному. Ради экскаватора пришлось согласиться. По дороге Он гремел, кренился и величаво царапался. Сидеть с Ним на руках было трудно, а ставить Его в проходе воспитательница не разрешила. Ехали ужасно долго, в автобусе было душно, многих (и Фурмана тоже) стало укачивать. Но и это испытание кончилось.
Вот и песочница. Внутри нее машина была еще больше похожа на настоящую. До обеда успели поиграть только чуть-чуть. Потом все спали. А вскоре после полдника пошел сильный дождь, который продолжал лить до самого вечера…
Зато утром все сияло. Песок, правда, был еще сыроват – копать трудно, но следы ребристых колес отпечатывались на нем – просто загляденье. Фурману, конечно, все завидовали. Мало кто догадался взять с собой из дома хоть какие-нибудь игрушки. Набралось несколько солдатиков и маленьких машинок. К экскаватору образовалась очередь. Фурману даже пришлось оторваться от строительства и взять на себя роль директора (а заодно и начальника милиции), чтобы все не перессорились.
Во второй половине дня Фурмана потянули осматривать знакомую по прошлым приездам детсадовскую «территорию». Перед уходом он закрепил порядок очереди и поручил кому-то унести машину в корпус, если пойдет дождь. Дальше все как-то закрутилось…
На следующий день утром накрапывал слабенький дождик. Похолодало. Тихо светился везде одинаково серый, без теней, воздух. Песок возле крыльца странно ужался и закурчавился от ударов дождевых капель. Надев плащ, Фурман пошел посмотреть, как там их город…
Забытая машина, нелепо накренившись набок, одиноко замерла в углу песочницы, и небо посыпало ее дождевым пеплом… Они оставили его здесь на всю ночь! Под дождь!.. Да как они могли?! Наигрались и бросили…
Мокрая холодная дверца распахнута; «рука» бездействует… один из тросиков уже оборван – вот почему там не крутится… Он перенес экскаватор на ровное место и попробовал повертеть другое колесико – над песочницей разнесся резкий скрип, похожий на стон. Фурман даже вздрогнул.
Это он виноват – ушел, понадеялся на кого-то. А что им-то? Это же не их?.. Может, даже нарочно и оставили, из зависти… Чтобы уж никому. А он-то мечтал, как радостно все будут играть…
Он поднялся, отодвинув капюшон. Сверху по-прежнему капало и моросило. Какие же они злые…
Экскаватор мертво торчал в песке. Фурман однажды видел, как ломали дом: под ударами страшного железного ядра обвалилась стена, и, когда рассеялись густые клубы пыли, высоко над мусором и битым кирпичом тихо повисло раскрывшееся тайное нутро – комната на втором этаже: старая железная кровать у стены, рваные голубые обои с двумя ровными светлыми пятнами – там, где стоял шкаф и была прибита какая-нибудь картина или большая фотография; дверь в темнеющий коридор, пустой стул в единственном углу…
В груди у Фурмана было пусто и холодно – намного пустее, чем на улице в эту непогоду. Преданная и испорченная игрушка стала ему неприятна. Чужая, ржавая. Никому не нужная… Пропади она пропадом.
Он медленно пошел обратно в корпус. Там царила сонная дождевая скука, все еле ползали. Фурман достал карандаши и сел рисовать, но на глаза наворачивались слезы: ведь все-таки это была вещь из дома… Мало того, что другие над ней издевались, так теперь еще и он отказался от нее, когда ей плохо. Даже если ее сломали, разве можно оставлять ее там?!
С пылающим лицом он отложил карандаши, лихорадочно оделся и побежал к песочнице.
Там все было по-прежнему.
Фурман поднял экскаватор, занес его в корпус и аккуратно поставил на полу в раздевалке, в сторонке от наваленной обуви. Здесь было сухо и довольно тепло. Если кто-то захочет – пусть играет.
На ледовом стадионе в Лужниках показывали новый музыкальный фильм «Королева бензоколонки». Зрители сидели на высоких трибунах с трех сторон матово сияющей хоккейной коробки – это было очень непривычно и празднично. Экран казался чудесно огромным.
Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Сюжеты были довольно живые, все смеялись, Фурман тоже, но когда вдруг зажегся свет, он очень удивился: думал, что это уже идет кино. И потом тревожно переспрашивал, что сейчас: само кино или еще нет? Кончится не скоро?.. Фильм был по-летнему цветной, с песнями, влюбленные герои катались друг за другом на роликовых коньках…
По дороге туда произошла одна неприятность.
Ехать от дома до Лужников надо было довольно долго, на двух троллейбусах с пересадкой. На улице быстро стемнело. В тесном покачивающемся салоне горел желтый свет, алмазными искорками игравший с летучими разноцветными огнями за замерзшим стеклом.
Фурман сидел на переднем месте у окна, рядом с ним – папа, а за папиной спиной, по соседству с каким-то дядькой, – мама. Боря стоял.
Народу становилось все больше, и на каждой остановке влезали еще и еще. Двери подолгу тужились закрыться, водитель предупреждал: «Машина отправлена!», изо ртов шел пар. Вскоре Борю снесло дальше по проходу.
Сидеть было хорошо, хотя папа отдалился от Фурмана, уступив место толстенной тетке с сумками. В проходе стояли и другие немолодые женщины, а в какой-то момент там появилась маленькая нервная старушка с испуганными глазами. Когда троллейбус резко затормозил перед невидимым препятствием, ее, естественно, поприжали, потом еще разок-другой, и она вдруг жалобно запричитала, прося не придавить ее. На остановке женщины начали ругаться на сидящих мужчин, проводя и по Фурману злыми взглядами. Наконец троллейбус грузно поехал, скрипя шинами, но тут мама тронула Фурмана за плечо и тихонько посоветовала ему встать и пригласить сесть бабушку. Фурман прикинул, куда ему придется вставать, – а там ведь еще набьются… Нет уж, – он стал смотреть в окно. «Сашенька, встань! Видишь, бабушке тяжело стоять», – наклонялась к нему сзади мама. Фурману же было ясно, что его там затолкают, он даже обижался на маму, что она этого не понимает, и продолжал сидеть. Мама обратилась к папе: «Эдя, возьми его! Пусть он уступит место вон пожилой женщине…» – но папа был загорожен толстой теткой. Ему пришлось несколько раз звать Фурмана, ловя его ускользающие глаза. «Сашуня, иди ко мне! Надо уступить место бабушке!»
Фурман поражался ихней бестактности. Неужели им его не жалко?! И вообще, орут на весь троллейбус… Все уже начали наблюдать за ним, и он привстал, как бы выражая согласие, но потом снова присел на краешек и стал вглядываться в стоящих. «Саша, вставай, вставай же! – стесняясь, сердилась мама. – Поднимайся! Нехорошо – видишь, бабушка стоит!» Папа тоже делал ему приглашающие жесты и шевелил лицом, глаза у него грустно посверкивали. «Какая бабушка-то? – стал спрашивать Фурман, оглядываясь. – Где?» – «Вон! Вон стоит. Уступи ей место побыстрее!» – «Я не вижу, кому? – с обидой говорил Фурман. – Где она стоит?» – Старушка как-то отдалилась, уменьшилась и совсем потускнела в его глазах. Из прохода за ним с интересом наблюдали. Между тем уже на двух остановках подряд многие выходили, стало посвободнее, и Фурман, наконец, вроде бы заметил нужную бабушку. Но тут как раз освободилось другое место, старушка заторопилась сесть, и Фурман победил.
Папа, бледный, с искривленными губами, отвернулся. Тетки посматривали на Фурмана с какой-то странной поощрительной ухмылкой. Бедная мама наклонилась и безнадежно внушающим голосом сказала Фурману: «Очень стыдно. Ты очень-очень плохо себя ведешь. Мне за тебя очень стыдно». – И отодвинулась. Но угроза не прозвучала, а что такое «стыдно»? – Так, можно лишь догадываться.
Фурману было почему-то легко и отвратительно приятно. Хотя это чувство было не острым и еще забывалось по мере движения.
– Ну, вставай, выходим, – с примирительной грустью позвал папа. Перед тем как Фурман встал, к нему вдруг близко-близко придвинулся сзади мужчина, сидевший рядом с мамой (Фурман и лица-то его не видел), и отчетливо, но обращаясь только к Фурману, сказал:
– Ах ты, маленький лицемер… – Интонация у него была спокойной и внимательной, почти даже сочувствующей. Фурман не стал оборачиваться. Слово было странным, а чужой дядя – очень понятным. Впрочем, пора было выходить, и, кроме того, он чувствовал себя все-таки правым.
У фурмановской мамы, Баси Иосифовны, с некоторых пор плохо складывались отношения с ее начальником по фамилии Глезин. С одной стороны, Глезин, по словам мамы, очень ценил ее как работника, в чем часто и даже с какой-то настораживающей пылкостью признавался ей. Но, с другой стороны, непомерно заваливая маму работой, Глезин сплошь и рядом «забывал» (скорее всего нарочно) по достоинству оценить результаты ее труда – и именно в законном порядке, вот что обидно. А в полушутливых «прямых» разговорах, когда мама пробовала высказать ему свое недовольство, Глезин только отмахивался: «Да что вы, что вы, Бася Иосифовна! Я вас очень ценю как работника!»
