На третий день мы переехали из кантона Ури в кантон Швиц и двинулись вдоль Люцернского озера, которое, как было мне известно, кишмя кишело страшными чудовищами. Но даже воображаемые чудовища из его глубин были мне более знакомы, чем цивилизация, с которой мы соприкоснулись. Мир оказался куда громаднее, чем рисовался мне в воображении. Я сохранял каждый звук с неистовой настойчивостью скряги, нашедшего на улице ящик с рассыпавшимися деньгами: плеск волн, визгливое хныканье уключин, мерный шаг солдат, грохот стрельбы из мушкетов, хрипение плуга в грязи, свист ветра в полях с взошедшим овсом. Мимо нас проходили купцы, говорившие на тысяче разных языков, и Николай рассказывал мне, как они перебирались через Альпы в Италию.
Стоявшие вдоль дороги нищие роем вились вокруг наших лошадей, протягивали к Николаю и Ремусу свои костлявые пальцы, стонали, как козлы. Николай бросал им медные монеты. Ремус притворялся, что не слышит их плача. Я боялся, что они стянут меня из седла и сварят из моих костей похлебку. Я начал понимать, что мир полон людей с самыми разными судьбами и большинство из них несчастливы. И вот он я сам — без отца, без матери и без дома, в который мог бы вернуться.
По утрам Николай будил нас монотонным распевом матин[6]. Он был очень требователен к соблюдению догматов веры, и ни один день не проходил без чтения псалмов. В путешествии он обходился лишь тоненькой книжицей в кожаном переплете — «Уставом святого Бенедикта»[7], которую почти не открывал, поскольку за сорок с лишним лет выучил ее наизусть. И мы с Ремусом не вылезали из кроватей, пока не заканчивал он чтение своих молитв. Потом мы приступали к завтраку, состоявшему из овсяной каши, громадных ломтей сыра и эля.
Каждый день, сев на лошадей, мы ненадолго погружались в молчание, отягощая сердца свои мыслями о будущем, но Николай очень быстро освобождал нас от этого бремени. Он начинал говорить — и не прекращал этого занятия до тех пор, пока не задувалась свеча и мы не отходили ко сну.
— Доводилось ли тебе бывать в Риме? — спросил он меня в один из первых дней нашего совместного путешествия.
Ремус даже поперхнулся, услышав вопрос. Я покачал головой.
— Что за дивное место! Однажды, Мозес, поедем мы туда все вместе — ты, я и вот этот волк. Хоть и просится сердце домой, но я-то знаю — очень Ремусу хочется туда вернуться. Знаешь, у них в Риме есть множество библиотек, забитых книгами, которые никто не читает, вот почему отпустил нас туда аббат. Ремус решил прочитать все книги, какие только есть в этом мире, неважно, сколь утомительны или бесполезны они.
— Это говорит человек, который свято верит в то, что в библиотеках должны подавать вино из погребов их покровителей, — пробормотал Ремус, не поднимая головы.
— Так и должно быть, — сказал Николай. — Тогда бы и я с превеликим удовольствием заходил туда, чтобы прочитать страницу, а то и две. — Он широко раскинул руки и слегка откинулся в седле, наслаждаясь солнечным теплом и светом. Лошадь вздрогнула от его хохота. — Но только на несколько минут! Мне и в Санкт-Галлене книг хватает — их даже больше, чем нужно. Рим, Мозес! Рим! Там в закоулках еще пыль не осела с сандалий богов! А какая музыка! Опера! Разве можно хоть мгновение потратить на книги!
Тогда же поведал он мне, что направляемся мы к ним домой, в этот самый Санкт-Галлен, и что город этот назван по имени Галлуса, и был он родом из земли Ирландии, в этих же краях заболел он лихорадкой и ушел в леса, и было это более тысячи лет тому назад. Место, куда мы ехали, называлось аббатство — это слово очень часто произносили Николай и Ремус, когда говорили друг с другом. И очень мне хотелось узнать, что это слово значит. Кое-что, урывками, я уже успел узнать: что в погребах его хранились самые лучшие в мире вина; и что постели там были даже мягче, чем в Риме; и что была там самая богатая в этих землях библиотека, а Ремус прочитал в ней каждую книгу (Николай же прочитал только три); и еще был там один очень неприятный человек, аббат, которого звали не то Целестин фон Штаудах, не то Холерик фон Штюкдюк, я не разобрал. Правда, Штюкдюком его называл все время только Николай.
Николай сказал мне, что многие люди называли Ремуса Доминикус[8], но его друзья (из коих в настоящее время присутствовал только один, и я, если было на то мое желание, мог бы стать вторым) знали, что зовут его просто Ремус и что его вырастили волки. Я в этом и не сомневался: Ремус регулярно продолжал бросать на меня злобные взгляды, хотя, пока мы ехали, его лицо большую часть времени было закрыто книгой. По всей видимости, его лошадь уже привыкла следовать за лошадью Николая. Несколько раз Николай просил Ремуса почитать нам вслух, и то, что он произносил, казалось мне какими-то волшебными заклинаниями на колдовском языке. И я был очень благодарен, когда, после минуты или двух чтения, Николай прерывал его и говорил: «Ремус, этого достаточно. Нам с Мозесом скучно».
Несмотря на то что Николай говорил об аббатстве с нежностью, он все же сильно сокрушался по поводу того, что их путешествие подходит к концу. В тот день, когда оставили мы позади себя озеро Люцерн и начали взбираться в горы, Николай внезапно остановил лошадей.
— Ремус, — сказал он, — я передумал.
— Не останавливайся так резко, — сказал Ремус, не отрывая глаз от книги. — Меня от этого мутит.
Николай повернулся на юг и уставился на горизонт, как будто там находилось нечто, встревожившее его.
— Мы должны повернуть обратно, — сказал он. — На самом деле мне очень хочется посетить Венецию.
Ремус поднял голову и пристально посмотрел на него. Название города, совершенно очевидно, его насторожило.
— Николай, слишком поздно. Мы опоздали на несколько месяцев. Мы решили идти в аббатство.
— Я слишком легко сдался. Я должен был заставить тебя идти туда.
— Николай, ты опять за старое. — Ремус говорил с ним, как с ребенком.
— Ремус, прежде чем я умру, я должен посетить Венецию. — Николай ударил кулаком по бедру.
— В другой раз. — Ремус снова погрузился в книгу.
Николай подъехал к лошади Ремуса так близко, что его колено почти соприкоснулось с коленом монаха. Тот глаз от книги не оторвал, но ногу отдернул. Тогда Николай протянул руку и выхватил книгу у него из рук.
Монахи посмотрели друг другу в глаза.
— А что, если мы никогда больше не покинем это аббатство? — спросил Николай.
Ремус не ответил. Он протянул к Николаю руку и держал ладонь раскрытой, пока тот не вернул книгу обратно.
— Надеюсь, что так и будет, — сказал он и возобновил чтение.
Ударил пяткой лошадь и иноходью проехал мимо нас.
Николай крикнул ему вслед:
— Ты такой зануда! Ведь я говорю о Венеции, Ремус. О самом прекрасном городе во вселенной. И мы обошли его стороной.
Ремус пробормотал, не отрываясь от книги:
— Скоро стемнеет.
— Мне кажется, что там бы я нашел успокоение, — прошептал Николай едва слышно.
Я посмотрел вверх, и мне почудилось, что великан готов был заплакать. Он взглянул на меня, и мы улыбнулись друг другу. Надеюсь, что на моем лице он смог прочитать: Николай, я поеду с тобой! Казалось, что я придал здоровяку храбрости, поскольку он тоже пнул нашу лошадь, и мы снова поравнялись с Ремусом.
— В Венеции все будет по-другому.
— Не будь глупцом. — Ремус с шелестом перевернул страницу. — Уже лет сорок в монахах, и вдруг такое идолопоклонство. Это просто еще одно оправдание.
— Тогда отведи меня туда, и никаких оправданий у меня больше не останется. И я перестану докучать тебе.
— Ты найдешь еще одну причину для недовольства. Они у тебя всегда находятся.
Николай снова остановил нашу лошадь. Покачал головой.
— Зато тебе, — пробормотал он, — не нужно никаких оправданий, чтобы быть несчастным.
Ремус закрыл книгу и через плечо взглянул на Николая. И мне показалось, что я заметил улыбку, слабый проблеск глубокой привязанности; она на мгновение осветила его вечно хмурое лицо и столь же быстро исчезла.
— Николай, не увиливай от того, о чем мы с тобой давно договорились.
Николай еще раз обернулся назад, как будто мог увидеть ту развилку на дороге, которая вела в Венецию и которая на самом деле осталась в сотнях миль за нами, по другую сторону Альп. Затем повернулся в сторону дома и пришпорил лошадь.
— Мой дорогой Мозес, — сказал мне Николай в одно особенно прекрасное утро, вскоре после того как мы сели на своих лошадей. — Есть монахи и монахи. Я монах. Ремус, который едет рядом, он тоже монах, и аббат Холерик фон Штюкдюк — монах. Мы распеваем одни и те же псалмы, произносим одни и те же молитвы, пьем одно и то же вино. Мы одной плоти и крови, можно так сказать.
