Считанные дни спустя Нина триумфально вырвалась из объятий Арво и Тоомаса, которые заменили ее алгоритмом, рассылавшим грозные письма автоматически, и окунулась в зловонный мир «альтернативного процесса». Вооружившись рецептами вековой давности, она смешивала свою собственную фотоэмульсию, размазывала ее по бумаге или ткани и проявляла на солнечном свете через увеличенный негатив. Результат зависал где-то посередине между фотографией и картиной; Нинины резкие мазки были частью изображения. В нашей крохотной ванной молочко для лица и повышающую упругость кожи сыворотку из морских кристаллов начали вытеснять пузырьки темного стекла с пипетками, притертыми пробками и жизнерадостными этикетками типа «ацетат меди». Наибольший ужас на меня наводил двухромовокислый калий, яд, используемый в платиновой эмульсии, который в разведении один на миллион подрабатывал активным индгредиентом в модном гомеопатическом средстве от головной боли «Хэд-он».
Я, в свою очередь, начал писать роман в стихах про нью-йоркские годы Льва Троцкого. Я сочинил пару дюжин строф, пока не узнал, что в этом, как и почти во всем остальном, меня опередил Энтони Бёрджесс. Мой Троцкий легко затмевал травести Бёрджесса (русский язык которого я вообще оставлю без комментариев), но тема, вынужден признать, была на данный момент раскрыта. Я вернулся к расправе над чужими дебютами для Блюца — в более расслабленном режиме.
Дармовые деньги, даже если их не так много, влияют на восприятие денег вообще. Наши каждодневные потребительские привычки если и изменились, то стали поскромнее, но наше представление о разумных расходах сместилось в совершенно иную плоскость. Мы ловили себя на разговорах о мансарде в Париже, даче в Вермонте, бунгало на Файр-Айленд, как будто такие вещи были достижимы. Выходные в Токио, неделя в Москве, зима в Аризоне… Мы не могли ничего из этого себе позволить, не вогнав себя в нищету, — баланс на нашем чековом счету то и дело падал до трех знаков между ежемесячными впрыскиваниями дивидендов, — но мы могли говорить.
На самом же деле благодаря садистской щедрости Ки и двинувшемуся рынку недвижимости невозможно было понять, на какой ступеньке хлипкой классовой стремянки мы обосновались. Нина и я превратились в одну из тех самых отвратных манхэттенских пар, соединяющих в себе черты всех классов. Мы были богемой, яппи, безработными, золотой молодежью и бедными художниками одновременно. Глядя назад, я понимаю, что каждая минута этой жизни была прекрасна.
Пятое ноября, утро после званого ужина, было своего рода нашей годовщиной: из парка доносился сплющенный расстоянием шум нью-йоркского марафона. В остальном это воскресенье ничем не отличалось от любого другого утра в доме Шарф—Ляу, кроме кренящейся пагоды из тарелок в раковине и засидевшегося в гостиной кислого аромата бычьего хвоста. В полдень пришла Инара, наша латышская уборщица, и приступила к его изгнанию. Я сказал ей «лабрит», терзаясь, как обычно, дважды опосредованной имперской виной за моих экс-соотечественников, сорок лет заставлявших ее соотечественников говорить «доброе утро». Затем я обосновался во второй спальне с пачкой драже и «Пером Кецалькоатля», литературным дебютом некоей Серены Мартинес, который я должен был закончить и прорецензировать к завтрашнему утру. Это была история о самоубийстве подростка, написанная от лица целой бригады ненадежных рассказчиков, у каждого из которых имелись свои темные мотивы и намерения. Головоломная структура осложнялась местом действия — лагерь для незаконных иммигрантов в Техасе — и намеками на то, что покойный был инкарнацией ацтекского божества.
И бычий хвост, и Инарины кухонные химикаты постепенно заглушила аммиачная вонь, доносящаяся из ванной: Нина экспериментировала с цианотипией, древним процессом, производящим фотографии пронзительно голубого цвета. Она заранее приготовила две смеси — аммоний-железо цитрат, изумрудный порошок, от которого и исходил запах, и безобидную алую крошку под жутким названием «красная кровяная соль». Вместе они превращались в скоропортящуюся зеленую эмульсию. Нина разводила их «Эвианом» (вода из-под крана, как она объяснила, содержит невидимые частицы ржавчины). Она уже собиралась смешать их, но заметила, что на цитрате вырос какой-то грибок, и принялась процеживать его через кофейный фильтр. Кофе вообще играл видную роль в ее опытах: Нина использовала его в качестве проверочной смеси и для старения бумаги. Она даже пыталась — с умеренным успехом — печатать фотографии на кофейной эмульсии.
Зазвонил телефон. Нина взяла трубку синими пальцами и убежала в спальню. Продираясь сквозь дремучую прозу Мартинес, полную латиноамериканских фолкнеризмов, я пропускал мимо ушей Нинину сторону разговора, пока внезапно не осознал, что он уже длится не меньше часа. Я невольно начал вслушиваться.
— Я очень рада, что ты так считаешь, — говорила Нина тихим, успокаивающим голосом, приглушенным стеной и, скорее всего, ее испачканной цитратом рукой; у нее была привычка прикрывать трубку свободной ладонью, что придавало ей шпионский вид. — Нет, нет, я не говорю, что я рада только потому, что рада ты. Я рада сама по себе, независимо от тебя. Но я также рада, что и тебя это радует. Мы обе радуемся.
Это продолжалось довольно долго.
— Насколько я понял, ты… — сказал я, когда Нина наконец-то появилась из спальни. — Ты… Помоги мне найти слово. Очень емкое понятие. Означает положительную эмоцию, удовлетворение. Черт, крутится на кончике языка.
Нина изобразила улыбку, при этом не улыбнувшись.
— Ки. — По совету психотерапевта она недавно начала называть свою мать по имени.
— Надо же, — сказал я. — Первый разговор за… сколько времени прошло, год?
— И да и нет. Она мне писала мейлы в последнее время. Или, может, это ее ассистент писал, кто ее знает.
— Так о чем вы говорили?
— Да так, о том о сем. О погоде в Сан-Франциско. И как я могла бы уже быть замужем за Гевином Ньюсомом, [19] если бы только сходила с ней на одну вечеринку. Оказывается, его бракоразводный процесс завершен.
— А наш?
— Вот именно. Как книга?
— Бывает и хуже.
— Приятно слышать. — Нина пропала на кухне. Секундой позже там зарычала, просыпаясь, кофеварка.
— С тобой все в порядке? — проорал я сквозь шум.
— Все хорошо.
Это звучало настолько неубедительно, что я оторвался от романа и последовал за ней на кухню. Нина бродила вокруг «Делонги», дожидаясь, пока гудроновой консистенции кофе не докапает в чашку. Инара, подняв джинсовый зад, ритмично скребла кафель в углу. Ее щетка издавала осенний, успокаивающий звук. Шварк, шварк, шварк.
Нина взгянула на меня, еще раз улыбнулась, посмотрела на Инару, отвернулась, потянулась за чашкой эспрессо, подняла ее — жидкость с запозданием дернулась из стороны в сторону — и поставила обратно. Я протянул руку и дотронулся до ее щеки.
— Точно все в порядке?
В ответ Нина молча наклонилась ко мне и, уменьшаясь на глазах, сложилась в объятие. Ее нос уткнулся мне в ключицу, обе руки прижались к моей груди.
— Я так больше не могу. — Ее губы нашли мое ухо. Она зашептала прямо в него, так, что каждое слово ощущалось как отдельный толчок воздуха. — Я не могу так больше, Марк, не могу.
— Почему… что… что ты не можешь? — спросил я, практически на руках вынося ее из кухни.
— Ничего. Я не могу ничего не делать.
— Это тройное отрицание, — попытался я пошутить.
— Перестань. Я не могу продолжать делать то, что делаем мы, то есть ничего. — Шварканье из кухни замедлилось и остановилось. Инара заинтересовалась разговором.
— О чем ты? Ты ведь только начала заниматься своим цианистым калием, и вообще…
— Чушь все это. — Я никогда не видел ее в таком состоянии. — Мы оба попусту тратим время, свое и друг друга. Люди должны работать.
— Я работаю. Я работал всего минуту назад. Говнороманы сами себя читать не будут.
— А я нет. И мне нужно, Марк, мне физически, до боли необходимо работать. Я не могу всю жизнь закатывать ужины для пьяных фигуристок.
— Так вот ты о чем?
— Не совсем. Но да, и об этом тоже.
— Ты хочешь вернуться в «МДиаметр»?
— Нет, нет, ты совсем ничего не понял. Я не хочу искать еще одну ужасную работу. Я хочу делать что-то вместе с тобой, что-то настоящее.
— Милая, но что именно? «Настоящее» — это клише. Ты обычно не изъясняешься клише. Ну скажи, что тебя так…
— Марк, серьезно, замолчи. Я многое умею, ты это знаешь. — Она принялась метаться по квартире: гостиная, прихожая, пробежка по спальне с механической поправкой подушек, прихожая, гостиная.
— О господи, я же не говорю, что ты ничего не умеешь, — панически запротестовал я. Чтобы уследить за Ниной, мне приходилось с такой скоростью вертеть головой, что меня даже слегка укачало. — Ты очень талантлива. — Теперь каждое мое слово было клише. Мы не могли продолжать разговор на таком уровне, просто не могли. — Ты отличный фотограф. Бездна потенциала. У тебя, как его, глаз, отличный глаз на дизайн. Мы можем вместе реставрировать особняки. Мы можем продавать гранки неопубликованных книг по интернету. Мы можем открыть галерею, как Фредерик. Можем стать частными репетиторами. Я буду учить недорослей литературе, а ты натаскивать на экзамены в юридический.
