— Но если ты весь черный…
— Шалишь, брат. Подумаешь, дело какое. Не беспокойся, теплой воды у нее хватало… А все же жаль, что им пришлось уехать. Весь город про них говорил, и не удивительно. Талант!
Он подталкивал меня локтем.
— Ничего, брат. Ты еще свое возьмешь.
И обычно рассказывал любимую свою историю про то, как он, когда только еще начинал работать, познакомился с одной вдовой…
Вскоре я убедился, что это не враки. Сразу видно было, как женщины на нас смотрели, а иногда и шутили, что до нас, мол, лучше не дотрагиваться, ведь угольщик приносит счастье бездетным женщинам, но девять из десяти упали бы в обморок, будь в этом суеверии хоть доля правды. У этих скучающих женщин были голодные глаза, они запоем читали «Правдивые романы»[2] и мечтали встретить красавцев, каких показывают по телевизору.
— Ничего, брат, ты еще свое возьмешь.
И он был прав.
Но не думайте, что, развозя уголь, мы только и развлекались сплетнями да веселенькими приключениями. Это был тяжкий труд, от которого болели плечи, но еще хуже было то, что я не знал покоя. Я никогда не был слюнтяем, но даже отпетый мошенник и тот покой потеряет, если каждую неделю будет зарабатывать два фунта темными способами, и не только потому, что это нехорошо, а потому, что рано или поздно обязательно влипнешь. Уж будьте спокойны, эта старая лиса Робинсон каждую неделю принюхивался и, наконец, поймал Чарли с поличным. Деваться было некуда.
Я ненавидел Робинсона, и в ту пятницу, когда все это случилось, стоя у него в конторе, готов был огреть его по башке и запихнуть в какой-нибудь из его же мешков. Потому что он был прав. Но что поделаешь, если ладить с напарником можно, только надувая хозяина? И если даже на конфеты тебе и без того хватает, до чего ж соблазнительно иметь лишние деньги в кармане на пиво и на пластинки, какие тебе нравятся, не стрелять сигареты и не выпрашивать у хозяина на коленях в среду и в четверг лишний шиллинг. Это был самый неприятный разговор в моей жизни. Старик был маленький и сухой, как мумия, — только глаза живые. Они, будто головастики, шныряли под очками, жгли мне лицо, покрытое угольной пылью, и пот катился у меня по спине под кожаной курткой.
— Я мог бы отдать вас обоих под суд, — сказал он.
Я дрожал. Все у меня внутри колыхалось, как колосья на ветру, но я выдавил из себя:
— Это ваше право, мистер Робинсон.
— Значит, сознаешься?
Я кивнул.
— Что ж, ты хоть запираться не стал, как тот, второй.
Я представил себе, какое было лицо у бедняги Чарли, все в грязных полосах, так что не разобрать, пот это или слезы.
— Он больше теряет.
— Это верно — у него жена и пятеро душ детей. А ты свободен как ветер. Или, может быть, нет? — Старый плут выжимал из этой истории все до последней капли.
Я понурил голову и сказал:
— У меня мать есть.
— Ну так вот, — сказал он резко. — У него пятеро детей, а у тебя мать… Как по-твоему, насколько вы меня нагрели?
— Не вас — клиентов.
— Нет, не клиентов, — сказал он устало. — Они потеряли только деньги, а я — репутацию. Этого ни за какие деньги не купишь… Всю жизнь я был ее рабом. А ты еще просишь тебя простить.
— Я не прошу.
— Не просишь, вот как? Поглядел бы на себя в зеркало.
Он был прав. Если б я знал, что, ползая перед ним по полу, я могу хоть что-нибудь поправить, я не поколебался бы ни секунды. Я лизал бы ему ботинки, шнурки, подошвы. Но я знал, что это бесполезно. Он все решил еще до того, как я переступил порог.
— Ладно, — сказал он. — Я не стану с тебя ничего взыскивать — подсчет убытков обошелся бы в твой годовой заработок. Ей-богу, будь мне все ясно, я подал бы в суд. Но мне не все ясно, и я не хочу, чтоб на моей совести осталось, станут ли тебя судить как несовершеннолетнего или по какой другой статье. А теперь — вон.
Я бросился к двери, но он остановил меня на пороге.
— Всякому человеку должно повезти хоть раз. Считай, что тебе повезло. Помни это и будь благодарен той женщине, которая меня предупредила. Если у тебя есть голова на плечах, ты должен понимать, что она тебе благодеяние оказала.
На мое счастье, у нас в городе, когда берут на работу, рекомендаций не спрашивают. Моя старуха, конечно, была мрачнее тучи, а Гарри весь вечер просидел у камина, уставившись на огонь. Это было хуже всего. Я хотел, чтоб он убрался из нашего дома, но вот что удивительно — я уважал его и дорожил его уважением.
Я начал ходить в агентство по найму молодежи. Стояла зима, земля каждое утро замерзала, а когда не было мороза или дождя со снегом, дул восточный ветер, который деревья валит. Мне повезло. Я получил место ученика в пекарне. И не в какой-нибудь захудалой пекарне, а в большой, первоклассной, где, кроме мужчин, работали еще пятьдесят или шестьдесят девушек — все больше в ночную смену, булки в печах переворачивали. Я был на побегушках, носился от лифта, который по старинке приводили в действие веревками, в посудную, где меня ждала целая гора грязных форм для пирожных, испачканных вареньем ножей, подносов, жестянок и всякой всячины, а оттуда с лопатой — к печам, где струился горячий воздух и шипел пар. Или до утра выгребал шлак из топки позади печей, в настоящей преисподней, где трещали миллионы сверчков и шныряли мыши. Я ненавидел все это. Ненавидел всех женщин и девчонок, особенно девчонок. Надсмотрщицы почти сплошь были молодящиеся старухи и очень строгие — им за строгость и платили. Но у них хватало хлопот с девчонками, и на меня они не обращали внимания. Для них я был вроде ходячей мебели. Они кричали: «Артур!», как кричат собаке: «Фидо!» Только не так ласково. А девчонки дразнились. Я жил как среди заговорщиков. Все время вокруг шептались и хихикали. Иногда мне хотелось поймать какую-нибудь из девчонок в пекарне или наверху, в кладовке, и зажать в темном углу, на мешках с мукой. Но они были хитрые. Да и я не умел держать язык за зубами. Один раз, в перерыв, они толпой окружили меня, как стая волков, и стали дразнить, что я маленький, ничего не смыслю, и перешептывались, хихикали и глазами стреляли, а уж это совсем черт знает что. В конце концов я не выдержал. Взорвался, как вулкан. Лупить их я не стал, но дал понять, что мне на них наплевать, я видал кое-что получше. Но хоть я и не врал, а язык распускать все равно не стоило.
Я видел, что одна из надсмотрщиц стояла поблизости и все слышала. Она мне в матери годилась, и я покраснел. Потом все разошлись, но этот маленький случай не забылся — с того времени я прослыл грозой женщин, и девчонки с притворным страхом шарахались от меня, взвизгивали и жались по углам, хватая ножи, которыми резали тесто, как будто готовы были защищать свою невинность до конца. Невинность! Да среди них ни одной непорченой не было. Каждую пятницу я слышал, как они шепчутся в углу, судачат, как заставить «его» сделать то или это, со страхом рассказывают, что мама подозревает или уже застала их, и все такое. У них была одна цель — выйти замуж, они мечтали о легкой жизни, но потом попадали в рабство, заставлявшее их ненавидеть своих мужей. Я был слишком молод, чтобы меня можно было женить на себе, и они отстали. Но та надсмотрщица все поглядывала на меня и обращалась ко мне тихим, ласковым голосом. Она была замужняя женщина, не вдова и, кажется, была несчастна со своим мужем.
Как ни странно, я позабыл ее имя. Позабыл напрочь. Но не забыл ее отношения ко мне. Так вот, она все на меня поглядывала. Стоило мне выйти, она сразу замечала. А когда я входил, она и это замечала, не оборачиваясь, даже не поднимая головы. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю, — бывало, я тихонько входил после получасового отсутствия, и она звала меня, не посмотрев, тут я или нет. И хотя ей было за тридцать, нас что-то связывало, будто у нас была общая тайна или только мы двое из всех понимали что к чему. Но мы ни разу не разговаривали. Я и не пробовал завести разговор, она тоже. А если в конце смены мы случайно сталкивались у двери, она робко сторонилась, пропуская меня вперед, или останавливалась и ждала, покуда я отойду подальше. Но несколько раз я чувствовал, что она вроде бы щупает меня глазами, и думал — неужто и женщин, как мужчин, интересует то, что под одеждой.
Я старался даже не думать о ней. Она была вдвое меня старше, и не стану врать, будто это была красавица, — недурная, милая, но не из тех, от каких дух захватывает.
Один раз, когда я подметал в кладовке, она вдруг появилась в дверях как призрак. Ну и везло же мне — ведь там было полно других женщин, которые мне куда больше нравились. Да и не подозревал я, к чему дело клонится. Кладовка была темная, с высоким потолком, все лампы мукой запорошены. Мой веник поднял с пола целое облако сухой грязной муки, и она словно летела сквозь это облако, как мотылек сквозь дым. Она прошла за мной в дальний угол. Я то и дело оглядывался через плечо, а она все шла неслышными шагами. Когда она приблизилась, я почувствовал запах духов. Он пронзил меня, как игла, пробившись сквозь тяжелый запах муки, миндаля, грецких орехов и всего остального. Наконец податься мне стало некуда — путь преградила баррикада из мешков.
