— Моя старуха хорошая, — сказал я.
— Она и впрямь будет старухой, когда ты удерешь от нее, — сказал он. — Она это знает и ни о чем другом думать не хочет.
— Кто это удерет? — Вместо ответа он только взглянул на меня. — Не будет этого.
— Ты уйдешь в море, — сказал он. — Когда я говорю — море, то имею в виду настоящую стихию, потому что не такой ты парень, чтоб плавать в какой-нибудь луже. Ей-богу, — добавил он, — если разобраться, ты очень похож на меня. Будешь долго бродить по свету, покуда осядешь где-нибудь. Увидишь много диковин, разные порты, людей. Может, даже полетишь в конце концов на Луну… Ты ведь не сардина.
Я не понял.
— Сардина?
— В Норвегии сардины миллионами приплывают из океана, — сказал он. — Валом валят в фиорды. Даже цвет воды меняется. Сперва она зеленая, как старая медь, потом становится светлой, будто литое серебро, и хоть криком кричи — ни слова не слышно, потому что остервенелые чайки накидываются на жратву. А сардины все плывут. Не знают зачем и знать не хотят. Может, им там надо икру метать. Они бьются в сетях, прут, как сотня локомотивов, — старые снасти так и гудят, судно кренится.
— Вы ловили сардин?
— Ловил! Это не ловля, а избиение; платят сдельно, так что их вылавливают грудами, они лавиной текут в трюм, трепыхаются и прыгают, покуда люк не задраят. А потом их набивают в бочки, везут сюда и здесь укладывают в жестяные гробики голова к хвосту и хвост к голове… Они знают одно — свою отмель. Их интересует только вовремя пожрать и вовремя выметать, икру. Вот они и попадают в сети, а потом в жестянки. Тут им и крышка.
— Вы маху дали, — сказал я. — По мне, лучше ловить сардин, чем работать на консервной фабрике.
— Ты, я вижу, не понял главного.
— Чего это?
— Не будь сардиной. Плавай сам по себе.
— Я хочу в люди выбиться.
— А именно?
— Разбогатеть, знаться с важными боссами, ездить в «ягуаре», иметь собственный бассейн для плавания.
— Это тоже разновидность сардины — только в жестянке с плюшевой подкладкой.
— Как-никак лучше быть первым среди сардин, чем последним.
— Так и знал, что ты это скажешь. Но ты не прав. Мне сардинная фабрика нужна для того же, для чего и траулер: человек должен есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть. Думаешь, я рвусь на отмель? Ошибаешься. Я плаваю сам по себе.
— Ну и шутник же вы!
— В таком случае я тебе преподнес величайшую шутку в мире, — сказал он.
— Как это?
— Объяснить — значит испортить шутку.
И больше я из него ни слова не вытянул.
С этого все и началось. Мне тогда шел четырнадцатый год, и я ничего не понял. Я мечтал только о новых костюмах да еще о «ягуаре». Девчонками я не увлекался, они для меня были чем-то вроде ходячей мебели. Раза два я лазил с ними в карьер, где добывали глину, или в какой-нибудь пустой дом, но они мало что смыслили в этих самых делах, а я — еще меньше, так что я махнул рукой. Так вот, говорю вам, я ничего не понял. Но если рассказываю я плохо, то память у меня хорошая и все входы-выходы в порядке. Что войдет в голову, рано или поздно вылазит наружу. Потеха! Я взбежал вверх по лесенке — она теперь стала короче, потому что начался прилив, — и оглянулся.
— Ты ей скажи, что я здесь, — напутствовал он меня. — А уж я тебя не выдам.
— Ладно, — сказал я. — Вы на мертвом якоре, и точка.
— Правильно, — сказал он.
Я воображал себя траулером, вышедшим на лов во фиорд; сардиной, которая плавает сама по себе; красивым мужчиной за рулем «ягуара». Я не знал, что еще придумать, но совсем ошалел, и мне стало весело. Я включил приемник на всю катушку, так что стены задрожали. Все равно я буду важной шишкой! Я поймал передачу для американских вооруженных сил и стал слушать Пи Уи Ханта. Он так лихо наяривал, что я даже стены оглядел, нет ли трещин. Под звуки «Когда святые маршируют» я накрыл на стол и поджарил селедку. Я уже умял свою долю с десятью ломтями хлеба, когда пришла моя старуха и сходу на меня напустилась, потому что ее селедка была пережарена и чай перестоялся — стал черным, как смола. Но она скоро утихла.
После ужина она вымыла посуду, а потом вымылась сама. То и другое — над раковиной, потому что ванной комнаты у нас не было, а ванну, похожую на цинковый гроб, только без крышки, весом в добрых полтонны, мы держали на дворе.
Снимая рабочую блузу и юбку, она напевала любимую свою песенку; слова там такие:
Все кругом счастливые,
Влюбленные, красивые,
А я, с разбитым сердцем,
Живу в тоске…
Напевая, она горой взбивала пену, а я с восхищением смотрел на ее красивые, с голубыми прожилками локти и белые плечи и думал, как жаль, что руки у нее совсем загрубели. От дешевого мыла и мытья полов они стали красные и морщинистые, как у новорожденного младенца.
— Уходишь? — спросил я.
— Не твое дело, — сказала она.
— Знаю, тебе не терпится этого полоумного Жильца увидеть.
— Да, пожалуй, прогуляюсь туда.
— Скоро темнеть начнет, — сказал я. — А там всякие бродяги так и шныряют; они могут обидеть девушку в два счета, ахнуть не успеешь.
— Я не девушка и ахать не собираюсь, — сказала она со смехом.
И надела платье с яркими цветами.
— Ты бы лучше, как балерина, одевалась, чтоб коленки было видно, — сказал я.
— Ты это о чем?
— Ни о чем, просто так, — сказал я. — Только смотри, будь осторожна на Венецианской лестнице.
Она взяла сумочку.
— Сегодня самый длинный день в году, так или нет? Чуть не до полуночи светло будет… И, кроме того, я на работе стала во какая сильная, могу и сдачи дать.
— Но эти бродяги такие силачи… Тебе с ними не справиться.
— Слишком много ты знаешь, Артур, — сказала она. — И откуда только набрался?
— Да про это каждый день в газетах пишут.
— Нельзя быть таким ревнивым. Вымойся и ложись спать вовремя. Да не сори в квартире.
— Дай мне шестипенсовик, я выпью с ребятами кофе у Марино.
— Нет, ты никуда не пойдешь; уже слишком поздно для мальчика в твоем возрасте.
— Но ты вот уходишь!
— Бога ради, довольно, — сказала она. — Ты готов меня в цепи заковать. Хуже ревнивого мужа.
— Я пойду с тобой.
— Нет, ты останешься дома, и кончено!
— Тогда дай шестипенсовик!
Она стояла у двери, перекинув сумку через плечо.
— Я вижу, ты решил пойти со мной во что бы то ни стало, — сказала она. — Глаза завидущие! Ну ладно, надевай пиджак.
— Вдвоем драться сподручней, мама, — сказал я, но она даже не улыбнулась. Всю дорогу до пристани мы чуть не бегом бежали — честно, я из сил выбился. Она молчала и открыла рот, только когда мы проходили мимо сторожа, который сидел у костра, покуривая короткую трубочку, и был рад развлечься.
— Самая подходящая ночь, чтоб крутить любовь, Пег, — сказал он, подмигивая, и сплюнул.
— Тем лучше для меня, — сказала она.
— А вот мальчишке давно спать пора, — заметил он.
— Если бы не старые мошенники вроде вас, меня бы здесь не было, — сказал я ему.
Он чуть не проглотил свою трубку.
А моя старуха подняла визг и долго еще нудила насчет того, что надо уважать старших.
— Вот зайди как-нибудь ночью к нему в палатку, узнаешь, какое бывает уважение.
— Ох, дождешься ты, получишь трепку, — сказала она. И как в воду глядела, сами увидите.
До пристани мы добрались в лучшем виде, нам только и попалось с десяток летучих мышей, которые устроили на Глассхауз-роуд, среди старых шестиэтажных пакгаузов, что-то вроде испытательного аэродрома. Когда пролетела первая, моя старуха даже подскочила. Вторая чуть не запуталась у нее в волосах, и она взвизгнула. А увидев третью, вцепилась мне в руку.
Как на грех, Жилец был не один. С ним была настоящая жар-птица, вся золотая — золотые волосы, золотое платье, золотые чулки; столько золота, что я подивился, почему при ней нет охраны.
— Это что такое? — спросила моя старуха.
— Платье как у балерины, я ж тебе говорил.
— Да я не про то, глупый. Кто это?
— Его подружка.
— Подружка! — воскликнула она.
Мы подошли.
— Ага! — только и сказал Гарри. Он сидел на крыше каюты, чтобы удобнее было разговаривать с этой девчонкой.
— Удобно же ты устроился, — сказала моя старуха. — Я уж не говорю о вежливости — заставляешь свою подружку стоять, а сам сидишь.
— Она шла мимо и остановилась только на минутку, — сказал Гарри кротко.
— Но, похоже, решила здесь заночевать.
— Это вы бросьте, — сказала девчонка. — Я просто жду своего дружка.
— Нашла место, где ждать дружка, — сказала моя старуха.
— А почему бы и нет, если он развлекается на моторке, — сказала девчонка, тряхнув головой. — Только лучше бы ему поторопиться, не то я ему башку оторву, пускай с ней тогда развлекается.
