Ознакомительная версия.
— А пока они будут все это паковать? У тебя же будет какое-то время.
— Паковать все буду только я! Я специально для этого и приехала! Я должна забрать с собой только то, что нам действительно нужно, а не тонну всяческой хрени, которую они готовы нам спихнуть.
— А что конкретно вам необходимо?
Она сделала вид, что достает из кармана список и читает его:
— Ты идешь по левому проходу, а я — к холодильникам в глубине магазина, встречаемся у касс. Ты все запомнил? Нам нужны школьные принадлежности, триста тетрадок, девятьсот карандашей, шесть классных досок, сто упаковок мела, учебники испанского, пластмассовая посуда, вся, которая найдется на полках, примерно шестьсот тарелок, две тысячи ножей, столько же вилок и вдвое больше ложек, девятьсот одеял, тысяча пеленок, тысяча полотенец, сотня комплектов постельного белья для диспансера…
— Лично мне нужна только ты, Сьюзен.
— …две тысячи компрессов, триста метров хирургической нити, оборудование для стерилизации, стоматологические инструменты, иглы, стерильные тампоны, расширители, зажимы, пенициллин, аспирин, антибиотики широкого действия, анестетики… Извини, это не слишком забавно.
— Ну, не все так плохо! Я могу хотя бы полететь с тобой в Вашингтон?
— Тебя со мной не пустят. И представь себе, в лучшем случае нам дадут лишь двадцатую часть того, что нам нужно.
— Ты уже говоришь «нам», говоря о тех местах?
— Да? Я не заметила.
— Когда ты вернешься?
— Понятия не имею. Думаю, через год.
— Но в следующий раз ты останешься?
— Филипп, не делай из этого трагедии. Если бы один из нас уехал учиться в университет на другом конце страны, было бы то же самое, разве нет?
— Нет, каникулы не длятся два часа. Ладно, не буду занудствовать. Мне грустно, и у меня не получается это скрыть. Сьюзен, ты всегда будешь выбирать любые предлоги, лишь бы с тобой этого не произошло?
— Не произошло чего?
— Ты боишься потерять себя, привязавшись к кому-то. Прекрати смотреть на часы!
— Я вижу, что пора сменить тему, Филипп!
— Когда ты остановишься?
Она выдернула руку, глаза ее сузились.
— А ты?
— В чем ты хочешь меня остановить?
— В твоих занятиях великой карьерой, средними эскизами, мелочной жизнью.
— Теперь ты злишься!
— Нет, просто я, в отличие от тебя, говорю прямо: это лишь вопрос выбора слов.
— А я просто скучаю по тебе, Сьюзен, и имею слабость тебе в этом признаваться. Ты и понятия не имеешь, в каком бешенстве я иногда бываю.
— Наверное, это мне нужно было выйти из бара и снова в него войти. Мне действительно очень жаль. Клянусь, я не думала, что говорю.
— Но, если ты так думала, пусть даже и не совсем так, дела это не меняет.
— Но я не хочу останавливаться, Филипп. Во всяком случае, сейчас. Я живу трудной жизнью, иногда невыносимо трудной, но мне кажется, что я действительно делаю что-то важное.
— Именно это меня и злит, именно это я и нахожу абсурдным.
— Злит что?
— Что я не могу вызвать у тебя подобных чувств, что ты отзывчива только на боль других, чужая боль помогает тебе бежать от своей, с которой ты боишься встретиться лицом к лицу.
— Ты достал меня, Филипп!
Неожиданно он повысил голос, чем несказанно удивил ее, и — редкий случай — она не смогла его прервать, хотя ей совсем не нравилось то, что он говорил. По его мнению, дело было совсем не в ее человеколюбии. По его мнению, Сьюзен пряталась от своей жизни и жила чужой с того печального лета, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Спасая жизни других, она пыталась спасти своих родителей, чувствуя себя виноватой в том, что в тот день не болела страшным гриппом, который удержал бы их дома.
— Не пытайся меня перебить, — властно продолжил он. — Я отлично знаю все твои состояния, все твои защитные средства. Могу расшифровать любое выражение твоего лица. Правда в том, что ты боишься жить и,чтобы преодолеть этот страх, отправилась помогать другим. Но так ты себе не поможешь, Сьюзен, ты не свою жизнь отстаиваешь, а чужую. Какой странный выбор —пренебрегать теми, кто тебя любит, и отдавать свою любовь тем, кто тебя в жизни в глаза не видел! Я знаю, тебя это поддерживает, но ты-то себя не знаешь.
— Иногда я забываю, что ты меня так любишь, и мне стыдно, что я не умею любить тебя так же.
Стрелки часов бежали с ненормальной скоростью. Филипп смирился. Ему так много хотелось сказать ей, ну да ладно, он ей напишет. У них едва было время просто немного побыть вдвоем впервые за два долгих года ожидания. Сьюзен чувствовала усталость. Она нашла, что Филипп повзрослел, возмужал. Он счел это комплиментом. «Ты еще больше похорошела». Оба понимали, что этих кратких мгновений вместе недостаточно. Когда скрипучий голос по громкоговорителю известил о начале посадки на ее рейс, Филипп остался сидеть за столиком. Сьюзен поглядела на него.
— Я провожу тебя до дверей только тогда, когда ты пробудешь не меньше четырех часов, учти для следующего раза. — Он заставил себя улыбнуться.
— Какие у тебя губы, Филипп! Ты похож на Чарли Брауна!
— Я рад, это твой любимый мультик!
— Я дурака валяю, но ты же знаешь… Сьюзен встала. Он взял ее за руку и сжал.
— Знаю. Беги!
Он поцеловал ей ладонь, а она, наклонившись, чмокнула его в самый уголок губ. Выпрямившись, она ласково погладила его по щеке.
— Вот видишь, и ты стареешь! Колешься!
— Как всегда через десять часов после бритья. Беги, а то опоздаешь!
Сьюзен развернулась и пошла к выходу. Она была уже в конце прохода, когда он крикнул ей вслед, чтобы берегла себя. Не оборачиваясь, Сьюзен подняла руку и помахала. Тяжелая деревянная дверь медленно закрылась за ней. Филипп еще с час просидел за столиком после того, как ее самолет растворился в небе. Потом на автобусе вернулся в Нью-Йорк; была уже ночь, и он решил побродить по улицам Сохо.
Перед витриной ресторана «Фанелли» он приостановился. Круглые плафоны освещали желтым светом матовые стены. Висящие в деревянных рамах портреты Джо Фрезера, Луиса Родригеса, Шугара Рея Робинсона, Роки Марчиано и Мохаммеда Али смотрели в зал, где смеющиеся мужчины поглощали гамбургеры, а женщины клевали кончиками пальцев жареную картошку. Филипп прислушался к себе: нет, есть ему не хотелось. И он отправился домой. В Вашингтоне Сьюзен вошла в номер отеля. Филипп в это же самое время стоял в спальне и смотрел на кровать. Коснувшись правой подушки, он вернулся в пустую гостиную. Он не стал убирать со стола, а лишь долго молча смотрел на него, а потом отправился спать на диван. Пакет он отнесет завтра.
10 октября 1976 года
Сьюзен,
мне следовало бы написать тебе гораздо раньше, но я никак не мог подобрать слова. И потом, мне казалось, что на этот год я исчерпал лимит высказанных тебе глупостей, и поэтому пережидал, только и всего. Ураган, налетевший на Мексику, вас не затронул? В прессе пишут, что погибло порядка двух тысяч пятисот человек и четырнадцать тысяч раненых. Мексика не так далеко от тебя, и каждая скверная новость из близкого к тебе региона меня пугает. Мне так хочется, чтобы ты забыла нашу ссору. Я не имел права говорить тебе такие вещи, я не хотел тебя осуждать и очень об этом сожалею. Я знаю, порой я сам так глупо тебя провоцирую. Виной всему моя дурацкая самоуверенность. Как будто мои слова могли бы заставить тебя вернуться, а мои мысли и чувства изменили бы ход твоей жизни… Говорят, некоторые великие истории любви начинались с прекращения судебного процесса. Ответь мне скоренько. Дай о себе знать.
Люблю.
Филипп
11 ноября
Филипп,
я получила твое письмо и…Ты имел полное право. Ты был не прав, но и на это у тебя есть право, и, пусть ты этого не хотел, но в словах твоих прозвучало осуждение. Я их не забыла. Наоборот, я часто над ними размышляю, иначе зачем вообще было их говорить? Лиза — так назвали столь обеспокоивший тебя ураган — прошла стороной. Тут и так все настолько сложно, что иной раз просто руки опускаются. Страна совершенно удивительная. Кровь мертвых уже высохла под землей. Из жалких обломков выжившие восстановили свои дома, собрали то, что осталось от их семей и жизней. Я приехала сюда в полной уверенности, что я умней, образованней, тверже, чем они. Но с каждым прожитым здесь днем я все больше убеждаюсь, что они сильнее меня, а я гораздо слабее.
Мне кажется, это чувство собственного достоинства делает их воистину прекрасными. Это совсем не то что помогать жителям, пострадавшим от военных действий. Здесь грязную войну ведут ветры и дожди. Здесь нет ни хороших, ни плохих, только человечность и доброта среди ужасающей разрухи. Только мужество здешних людей возрождает жизнь на этом пепелище. За это я их и люблю и точно знаю, что именно за это восхищаюсь ими. Я приехала сюда, считая их жертвами, но они каждый день доказывают мне, что они вовсе не жертвы, и дают мне куда больше, чем я им. В Монтклере моя жизнь не имела бы смысла, я не знала бы, что с ней делать. Одиночество порождает нетерпеливость, нетерпеливость убивает детство. Не принимай близко к сердцу то, что я тебе скажу, но я чувствовала себя такой одинокой в нашем отрочестве, которое мы с тобой прожили, будучи близки настолько, насколько смогли. Я знаю, что была очень порывистой, я и сейчас такая. Эта потребность нестись вперед вынуждает меня жить в том темпе, которого ты не понимаешь, потому что он отличен от твоего.
Ознакомительная версия.
