У нас начиналась милая беседа. Бабушка закуривала — закуривал и я. Пару раз она спросила, а чего это я за ее спиной сижу, на что я ответил: тут, дескать, окошечко, и я в него смотрю. А когда мама спрашивала, отчего я сигаретами пропах, я говорил, что был у бабушки. Так целый год по одной сигаретке в день дома курил, и никто меня не поймал. После того, как мы с друзьями пытались в туалете прятаться, я понял, что нет ничего надежнее, чем курить в комнате у моей родной бабушки! Через год, правда, совесть меня замучила, что курю и обманываю, — я взял свое богатство, отнес на черную лестницу и сжег все! С тех пор не курил долго и, глядя на курящих за школой, думал: «Вот дети!»
Я снова закурил в институте и курил лет семь, потом бросил и с тех пор не курю. Правда, перед маминой смертью, понимая, что это уже конец, я все же выкурил сигарету.
13.
Отсрочка
С самого раннего детства я не люблю насилие и казенные учреждения. Вот уж это точно не мое!
…Меня отдали в ведомственный детсад для детей физиков. Каждое утро мама будила меня часов в шесть — я вставал со скрипом и, конечно, хронически не высыпался. В семь мы с папой уже должны были выходить. Сад находился рядом с папиной работой и поэтому меня всегда отводил папа, он же и забирал вечером — это было удобно. Дорога от дома на Мархлевке до садика и до папиной работы — они находились недалеко друг от друга, на станции метро «Профсоюзная» — занимала час. К восьми и мне, и папе уже надо было быть, как говорится, на местах.
Воспитательницы, Нина Викторовна и Искра Викторовна, имели свой взгляд на вопрос воспитания детей, что оставило до сих пор неизгладимые кратеры воспоминаний. Впрочем, Искра Викторовна была еще ничего, а вот Нина — просто жесть! До конца дней своих мне не забыть ни ее, ни манную кашу — холодную, с комочками, которую Нина Викторовна засовывала мне в рот огромными ложками… Из тарелки вынь ее ложкой — она, как замазка, так и останется в той же форме, хоть кидайся ею. Я давился, плакал, глотал эти комочки, вперемешку со слезами и соплями, и чувствовал себя морально сломленным, несчастным, униженным. Возможно, манная каша — очень даже полезный с точки зрения питательной ценности продукт, но детсадовскую есть было совершенно невозможно! А дома мама очень вкусно готовила…
Особенно меня радовало, когда она готовила на ужин картошку — разогревала на сковороде уже отваренную и разбивала в нее яйца! Еще мама иногда заранее выкладывала в тарелку мороженое и ставила его на батарею, чтобы оно успело размякнуть ровно к восьми часам сорока пяти минутам, когда по телевизору начиналась трансляция «моей» передачи «Спокойной ночи, малыши!». Ее вели Татьяна Веденеева — тетя Таня и ее помощники: Хрюша, Филя и Степашка. Лично мне больше всех нравился Хрюша: типичный такой троечник, но очень, я бы сказал, креативный, пытливый и любознательный. Он вечно что-то пробовал, за все брался без долгих раздумий, испытывал, экспериментировал! Но ничего-то из его затей не получалось, и потому все остальные, вместе с тетей Таней, то и дело учили его уму-разуму и тому, как надо жить. Так вот, после ужина, перед сном, мне позволялось смотреть эту передачу и есть мороженое — я балдел!
НАВЕРНОЕ, МАННАЯ КАША — ОЧЕНЬ ДАЖЕ ПОЛЕЗНЫЙ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПИТАТЕЛЬНОЙ ЦЕННОСТИ ПРОДУКТ. НО ДЕТСАДОВСКУЮ ЕСТЬ БЫЛО СОВЕРШЕННО НЕВОЗМОЖНО!
Это было такое дисциплинарное послабление, которое наполняло меня счастьем и покоем, умиротворением от уверенного осознания того, что моя семья — мои мама и папа — меня любят и будут любить всегда. Эти минуты семейного уюта полностью компенсировали мне все тревоги и перипетии дня. Иногда я засыпал, не досмотрев «свою» передачу, и папа переносил меня с дивана, напротив которого стоял телевизор, в мою кроватку. В девять вечера я уже спал. А утром все начиналось снова: в шесть мама будила меня, в семь мы выходили с папой из дома и ехали на «Профсоюзную», где папа оставлял меня в детском садике и, как только он разворачивался, чтобы уйти, я начинал плакать. Тут подключалась Нина Викторовна со своей кашей — и понесло-о-ось!
Я очень плохо переносил оторванность от родителей. Отсюда же мое корневое неприятие армии. Так сложилось — не без папиного влияния, хотя это может показаться странным. Папы не стало 23 февраля, что, конечно, не обязательно толковать как-то особо. Но именно он всегда убеждал меня, что армия — не мое и что мне служить не надо. А лет с пятнадцати у меня началось серьезное осмысление этого вопроса. Я прочитал знаменитую повесть «Сто дней до приказа», что тоже заронило свое зерно. Я понял, что соприкасаться с мрачной тюремной дедовщиной мне категорически не хочется. Можно возразить — а кому хочется?! Но жесткость выбора у каждого своя. У меня она была стопроцентная.
При этом я понимал, что силовых взаимодействий в этом мире не избежать. Более того, на определенном этапе они были мне необходимы. Учился у нас в школе некий Максим. Наверное, класса со второго до шестого-седьмого он был грозой школы, пока его не выгнали! А с четырнадцати уже не просто состоял в какой-то хулиганской группировке, но и был ее лидером. Друзья его, с которыми он ходил ночами по округе, дубасили всех, кого на улице встретят. Хулиган и задира, он был не по годам созревший и дрался, конечно, лучше большинства из нас. Многие парни избегали с ним связываться, а я всегда отвечал на его выпады и всегда дрался. Сказать, что я не боялся его, я не могу — боялся, потому что и дрался хуже, да и не любил этого. Вопрос был в другом — я не мог себе позволить не ответить, чувствуя, что иначе во мне что-то пойдет не так. Видимо, физическую боль мне было переносить легче, чем моральную. И это тоже был выбор. Трудный, но значимый.
Смешно, но доходило даже до того, что мы уже не просто дрались с ним, а еще между делом вели беседы. Кстати, лет восемь назад я слышал, что Максим стал милиционером! А потом еще и в партию вступил, в ЛДПР. Вот уж воистину, неисповедимы пути господни…
Но могу сказать одно: в этих драках присутствовала моя свобода воли. Мне было страшно и больно, но это был мой путь, а не тягостная необходимость сопротивляться или быть раздавленным системой. С того момента, как я окончил школу, армия повисла надо мной, как дамоклов меч. Сначала была отсрочка благодаря учебе в институте. Но военной кафедры в нашем историко-архивном не было, поэтому через пять лет вопрос стал актуален вновь. Я стал прокручивать в голове всевозможные варианты. Помогли мне мама и тетя Лариса — после папиной смерти мы сохранили с ней дружеские отношения. Мама сделала так, чтобы я числился единственным кормильцем в семье, что давало очередную отсрочку от армии. Тетя Лариса через папиных друзей устроила меня в институт теоретической и экспериментальной физики. Она упросила папиного бывшего начальника взять меня на работу, где сотруднику предоставляется бронь, если он после получения образования идет работать по специальности. Поскольку по диплому я — информатик-технолог, меня оформили инженером-программистом в отдел «Медпучок», где работал папа.
Сотрудники этого отдела обслуживали ускоритель заряженных частиц, с помощью которого лечили онкологических больных. Название отдела подразумевало тот самый пучок электронов, которым воздействовали на злокачественную опухоль, локализуя ее. Чтобы пучок абсолютно точно попадал в цель, не задевая здоровые клетки, его направляли под различным углом. А для этого необходимо было постоянно поворачивать кресло, в котором сидел пациент, безошибочно задавая ему нужное положение. Программированием работы кресла и занимался мой папа. Это была ответственная миссия, в которой нельзя было допустить ни малейшей ошибки…
Так мама с тетей Ларисой помогли мне, и у меня опять была отсрочка от службы в армии. Когда мама умерла, я перестал быть единственным кормильцем. Однако «соломку» приготовил заранее: придумал себе аллергическую астму, и каждые два месяца исправно посещал врачей. Если бы меня уволили с работы — автоматически запустилась бы эта отсрочка. Правда, в результате она мне не пригодилась. Так и продолжалось до 27 лет.
