Пахомов растерялся.
– Ну какая разница?! – вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. – Все равно все получат по заданию!
– Да я так... просто спросил, – уже виновато промямлил спросивший.
– Итак, начали, – обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.
– Ну что застыли, как сопли на морозе? – снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. – Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, – обратился он к самому крайнему. – Покажи пример гражданской сознательности.
– Я? – испуганно отозвался Сериков.
– Нет, Пушкин, блин!
– А чего я?
– А того, что ты самым крайним сидишь.
Из зала Серикова подбодрили:
– Давай, Серега, не тушуйся.
Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:
– Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.
– Во-во, – поддержал ее Черепицын.
– Ну вот и иди первой, – огрызнулся Сериков.
– Матери-то не груби, – снова встрял Черепицын. – Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.
Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.
– Держи, Светлана Юрьевна, – Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.
Черепицын решил проявить максимальную заботу:
– Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.
– Да я не боюсь, сынок, – добродушно ответила старушка. – Только я енто... читать не умею.
Зал замер.
«Хорошенькое начало», – подумал Бузунько.
– Как это? – опешил Черепицын.
– Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.
Повисла нехорошая пауза.
– Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, – разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. – Здесь распишись.
Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.
– Вот молодец, Светлана Юрьевна, – похвалил ее Черепицы. – Теперь ты, Сериков. По примеру матери.
Тот неохотно встал и поднялся на сцену.
Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».
– А почему две? – удивился Сериков.
– Потому что две, – невозмутимо ответил Антон. – В каждой по тексту.
Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.
– Ну что такое, Сериков? – занервничал Черепицын.
– Не, а можно мне другую?
– Какую это другую? – передразнил его сержант. – Эта тебе чем не угодила?
– Да я не понимаю, что здесь написано, – обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. – Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.
– А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? – сыронизировал Черепицын.
– Ну почему анекдотов? Просто... чего-нибудь полегче. Дали же вторым... – Сериков глянул на обложку второй книги, – Чехова.
– Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? – Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.
Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.
– Кто там у тебя?
– Ба-ра-тын-ский, – по слогам прочитал Сериков.
– Ну и?
– Ев-ге-ний.
– И что?
– Аб-ра-мо-вич, – почему-то с ударением на «о» произнес отчество поэта Сериков. – Еврей, что ли?
– Какой еще Абрамо?..
– Да отчество это, а не фамилия, – устало встрял в диалог Пахомов. – И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.
– Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? – разозлился Черепицын.
– Все равно не понимаю.
– Что ты не понимаешь?
– Ну вот. «Пироскаф» какой-то.
– Ну и?
– Да не... тут че-то такое... как-то странно писано, – продолжал капризничать Сериков. – Хитро больно. Да и потом... я это... стихи не люблю.
И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.
– Ишь ты! Стихи он не любит, – последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.
– Не люблю, – окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.
– А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?
Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.
Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.
– Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский – учи, и все. Я доступно мысль излагаю?
Народ зашевелился, но возразить было нечего.
– Ладно, Сериков, не выёживайся, – крикнул наконец кто-то из зала. – Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.
– Никаких «обменяемся»! – хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. – Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, – Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, – и он даже спорить не стал. «Будет сделано», – сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это – Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.
Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.
– Следующий, – невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», – подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.
Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.
– Здорово, Гриша, – бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.
– Да хрен ли тут ёпт! – не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.
И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.
– Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? – зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.
Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.
– Хрен на! – неожиданно осклабился Гришка. – Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.
И снова дернул рукой.
– Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, – снова зашипел участковый. – Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
– Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! – гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
– Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
