Илья Викторович рассмеялся, сказал:
— Живи, гаденыш! Еще не вечер…
Все эти годы Илья Викторович пестовал в себе жажду мести; он жил рутинной жизнью пенсионера, но знал: удар надо будет нанести в самый решающий момент. Конечно, Судакевич прав: Луганцева готовили к рулю управления, его начали готовить еще тогда, когда в комитете восседал голубоглазый ангел в очках, ставший потом генсеком; он знал: рано или поздно понадобятся власти такие, как Иван Кириллович, их легко держать в узде, потому что о них все до мелких деталей известно и они будут проводить ту политику, какую им укажут.
Но ведь не одного Луганцева вели по этому пути, были наверняка и дублеры, в таких делах не рискуют. И если Илья Викторович уберет Луганцева, то выдвинут вперед дублера, тот, скорее всего, уже готов, и в принципе ничего не изменится, дублер наверняка поведет себя на высоком посту точно так же, как Луганцев.
Зато Илья Викторович, стоящий уж одной ногой не на земле, уйдет в небытие удовлетворенный, выполнив данное себе слово.
Конечно, в этом есть элемент дешевого романтизма, но тут ничего не поделаешь, это сильнее Ильи Викторовича. Он нанесет удар в парламенте в самый последний момент; найдет способ, чтобы там зачитали документы о Луганцеве, а вообще их достаточно сунуть в парламентскую комиссию, как слухи сразу же распространятся. В прежние годы ничего подобного сделать бы не удалось, а сейчас… Ох, какой грандиозный фейерверк можно устроить, как взорвется зал, хотя там в удобных креслах восседает немало таких, как Луганцев, но они-то больше других раскричатся, радуясь, что не они попались, а другой, вот и поделом ему!
— Не балуй! — неожиданно строго сказал Судакевич, словно услышал размышления Ильи Викторовича. — Я тебе по-дружески… Не лезь не в свое дело. Смута в отечестве, смута, и рука на руле должна быть верная. А то все наши дела, вся жизнь — кошке под хвост. А если уж к свободе идти, то тоже под хороший марш и в ногу. Придут когда-нибудь к ней, придут, только поспешать не надо. Что Богом дано, то и приемли. Наши людишки еще живут в мути, им до чистой водички далеко. Перебрось их в чистое — сдохнут. Вон Моисей повел свой народ из Египта, из одной среды обитания в другую, из рабства к свободе. Сколько же бунтов было сотворено! И не туда идем, и не так. Предательства тоже были. Когда же Господь призвал Моисея на Синай и даровал ему для народа заповеди, — а ведь и поныне лучше этих заповедей на свете нет ничего, — да, даровал заповеди и уложения, как жить свободными, люди вроде приняли их, но тут же в грех вошли, золотого тельца сотворили. Вот тогда-то Моисей сообразил — не готов народ, нет, не готов народ, потому еще сорок лет водил его по пустыне, чтобы вымерли те, что были рабами, и народились бы новые люди, принимавшие новые заповеди и уложения как естественный закон жизни. И вот что любопытно, Илья Викторович, когда дошли до земли обетованной, Господь и Моисея в нее не пустил. Сподобил взглянуть на эту землю с высоты, да перед Иорданью Моисей и отошел. Знал Господь, как ни велик Моисей, но ведь и он хлебнул рабства, нес в душе своей, хоть незаметные, его капли, и потому не дал ему ступить на землю обетованную. Вот так-то… Депутатишкам-то нашим надо бы в Библию заглядывать да думать над нею, тогда бы они, может, и покорились тому, кто пытается их направить.
Илья Викторович рассмеялся.
— Ты что? — вскинулся Судакевич. — Думаешь, я в поповство ударился? Просто порассуждать люблю.
— Да не об этом я, — махнул рукой Илья Викторович. — Но ведь те, кто пытается направить, может быть, большие рабы, чем все другие. Тебе ли этого не знать, эх ты, Судакевич!
Римма Степановна встретила его в прихожей, улыбнулась.
— А я заждалась. Думала — позвонишь. Греть обед?
Он поцеловал ее в щеку, снял шляпу, плащ, повесил на вешалку, протер очки, запотевшие от холода, чистым отглаженным платком.
— Не надо. Я сыт. Немного позднее — чаю.
— Ты приляжешь?
Он снова ее поцеловал, ответил:
— Немного посижу у себя. — Он прислушался, звуки музыки доносились из большой комнаты. — Что-нибудь интересное по телевизору?
— А-а, так, чепуха, — махнула она рукой.
— Никаких звонков не было?
— Я бы сказала.
Он кивнул и пошел в свою комнату, переоделся в домашнее и удобно уселся в кресло возле письменного стола.
Все-таки встреча с Судакевичем утомила его, и теперь, вспоминая, как нелеп временами был Степан Степанович, как пил, облизывался, поглядывая на официанток и актрис, подумал, что вполне мог бы обойтись без этой встречи, ведь ничего нового она не дала. А может быть, все-таки дала?
Если честно, то он колебался: а стоит ли в самом деле сводить счеты с Луганцевым, так ли уж это нынче необходимо, ведь скорее всего такая потребность возникла в нем не от жажды мести, которая заметно приугасла за последнее время, а от желания выйти из привычного рутинного круга жизни и заняться хоть каким-то делом. Но он не задумывался над этим, а во время разговора с Судакевичем дрогнул. Ведь этот лысый черт во многом прав: они и в самом деле отжили свое, ушли со сцены, хватит суетиться, надо доживать, и доживать достойно.
Как быстро, как нелепо пролетела эта жизнь, хотя в ней столько было разных поворотов; если попытаться ее обозреть, то она действительно похожа на калейдоскоп, который подарили ему в детстве: трубка с цветными стеклышками и зеркальцем; когда ее вращаешь, то возникают различные узоры, не повторяющие друг друга, хотя стеклышки одни и те же, — так было и у него.
Вообще, если на все посмотреть трезвым взглядом, то Илья Викторович прожил довольно спокойно; тот арест незадолго до смерти Сталина — не в счет, он только помог ему. Ну, были срывы еще до войны, когда арестовали тестя, знатока истории ВКП (б), и когда спилась жена, но к тому времени Илья Викторович успел защитить кандидатскую диссертацию, а это не так уж мало.
Война помогла ему сделать крутой рывок вверх; его определили в СМЕРШ, сначала дивизионный, потом корпусной, затем в армейский; так вот и получилось, что войну он закончил в звании полковника. Нет, не так уж скверно все складывалось у него, и стоит ли именно сейчас затевать возню с Луганцевым, чтобы нанести тому смертельное поражение? Вряд ли этот бородач опомнится от такого удара. Надо подумать, надо еще подумать…
Илья Викторович неторопливо достал связку ключей, вынул из ящика стола папку, хотел ее раскрыть, и внезапно рука его дрогнула: уголок папки чуть был отогнут именно в том месте, где он ставил метку. Он достал из другого ящика лупу, чтобы проверить, не нарушена ли метка из не видимой обычным глазом нитки. Не снимая очков, приблизил лупу к папке. Нитка была оборвана.
Он сам, конечно, мог, пряча папку в ящик, ненароком сорвать метку, но внутри были еще две; и он, откинув серую обложку, поддел первую страницу скрепленных бумаг, разглядывая в лупу края. Страница отогнулась, нитки не было.
У него задрожали руки, он отложил лупу и посидел, чтобы успокоиться. Теперь не оставалось сомнений, что, пока он встречался с Судакевичем, в деле Луганцева рылись. Кто? Римма Степановна не должна была выходить из дому, она ждала его телефонного звонка, к нему в кабинет нельзя проникнуть через окно, можно только войти в двери.
От обрушившейся на него догадки ему стало страшно… «Нет, этого не может быть!.. Этого не должно быть никогда… никогда…»
Кончики пальцев продолжали дрожать. Но есть ведь еще третья метка! Как за спасительный аргумент ухватился за это. Он всегда маркировал шестнадцатую страницу, в этой папке она начиналась с выцветших красных чернил.
Снова схватил лупу и тут же опустил ее.
«Если это так, все кончено… Вот как они меня достали».
Илья Викторович откинулся на спинку кресла и посидел, жадно глотая воздух, захотелось открыть форточку, но он не сдвинулся с места. Постепенно начал овладевать собой, не спеша закрыл серую крышку папки, снова убрал ее в стол, так же как и лупу, и посидел, сложа руки на груди и чувствуя, как учащенно бьется сердце.
«Нет… Это не годится… Надо успокоиться…»
Встал, прошел к стенке, где стояли книги, и внезапно вспомнил, что здесь, в ящичке с секретом, хранится старый пистолет «ТТ», хорошо смазанный, с обоймой; этот пистолет нигде не значился, он привез его с войны, как многие из тех, кто возвращался с фронтов.
Илья Викторович нажал кнопки секретного ящичка, книжки сдвинулись, открылось затемненное пространство. Пистолет был на месте. Он взял его и, не проверяя, заряжен ли, сунул в карман куртки; проделал он все это механически, затем вернулся к креслу и усилием воли придал себе беспечный вид.
— Римма! — позвал он.
Она, видимо, из-за включенного телевизора не услышала, и ему пришлось повторить снова, но более громко:
