— Продолжаете увлекаться авантюризмом? — ехидно спросил Эйб.
— Что ты хочешь этим сказать? — резко ответил Джастин.
— Кампания, начатая ПАК, основана на хвастовстве и политическом оппортунизме.
— Вот как? Но я ведь не член ПАК.
— Они ставили перед собой цель добиться свободы для так называемого африканского народа к тысяча девятьсот шестьдесят третьему году.
— Ты должен согласиться, что их призыв нашел достаточную поддержку.
— Я ни на минуту не допускаю мысли о том, что народ откликнулся именно на призыв ПАК. Не думаю, чтобы народ хорошо знал политику ПАК, да он и сейчас о ней ничего не знает. Просто люди с готовностью шли на любой митинг, где критиковали правительство.
— А ты с чем не согласен — с их программой или с их тактикой?
— Ни с тем, ни с другим. Я абсолютно не разделяю ориентации на африканизм, который ничуть не лучше белого расизма; они пока еще не подошли к рассмотрению основополагающих проблем и даже не отдают себе отчета в том, какое общество намерены создать. Они не берут в расчет и даже не понимают характера угнетения, против которого борются. Один из их главных представителей в Кейптауне сказал, если только я правильно запомнил, что у африканцев нет другого выхода, кроме как оказать давление на предпринимателей, которые имеют право голоса и при достаточно сильном нажиме на них будут вынуждены апеллировать к правительству.
— Наверно, это был Кгосана.
— Кто это был, я точно не знаю, но его выступление, безусловно, свидетельствует о политической naiveté[40], которая граничит с преступлением. В самом начале они передают инициативу в руки врага.
— Вы говорите, словно на занятиях с учениками, — усмехнулся Браам.
Эйб игнорировал его замечание и продолжал, обращаясь к Джастину:
— Надо с самого начала внушить людям, что угнетению подвергаются не отдельные группы населения, а все. Они должны рассматривать себя не как африканцев, цветных, индийцев или белых, а как единый народ, стремящийся уничтожить национальный гнет. Расизм нельзя искоренить расизмом или путем разрозненных выступлений.
— Браво! Браво! — презрительно сказал Браам.
— Очень хорошо, — нетерпеливо возразил Джастин, — но куда все это нас приведет? И куда мы пойдем дальше? Мы что, будем штаны просиживать, обсуждая мельчайшие достоинства и недостатки политических теорий?
— Не надо умалять значение политических теорий!
— Прекрасные слова! Только как воплотить их в жизнь?
— Путем просвещения.
— В школах? — снова вмешался Браам.
— Нет, в жизни. Я имею в виду просвещение, а не обучение. И прежде всего просвещение в идейном плане. Народ, который хочет добиться своего собственного освобождения, должен ясно сознавать, что признание расизма означает отречение от элементарной гуманности.
— И как же осуществлять это просвещение на практике?
— Путем сплочения масс, для чего надо использовать любой непосредственно затрагивающий их вопрос.
— Ну, а кто сейчас стоит на оппортунистической позиции? Ты имеешь в виду локальные мероприятия, не правда ли?
— Да, если события рассматриваются в их взаимосвязи, как звенья одной и той же цепи.
— Ну знаешь ли, — вспылил Джастин, — я долго слушал таких интеллигентов, как ты, — если вас можно назвать интеллигентами. Вы только и умеете, что говорить, говорить и говорить! И никогда ничего не делаете. По всем вопросам вы занимаете негативную позицию. Возражаете против всего. А вам никогда не приходило в голову, что вы можете ошибаться?
— Прежде чем что-нибудь делать, мы должны ясно себе представить, что мы собираемся делать и каковы будут последствия. Тщательно выбрать моральное оружие и наметить плацдарм боевых операций.
— Где же это? — не унимался Браам. — В школе?
Эйб игнорировал его замечание.
— Если наша борьба носит принципиальный характер, мы не можем позволить себе отходить от принципов.
— Будь прокляты эти принципы! — сердито сказал Джастин. — Ты рассуждаешь о принципах, в то время как люди голодают, томятся в тюрьмах или в ссылке. Ты разглагольствуешь о гуманности в напыщенном академическом тоне, в то время как жертвы Шарпевиля взывают к мести. А разве наши противники пекутся о гуманности и принципах?
— Не впадай в истерику. Это неэстетично.
— У меня есть все основания впадать в истерику, и меня не волнует, эстетично это или неэстетично. Я продолжаю ратовать за объединенную забастовку всех небелых. Разве я не прав или беспринципен?
— Если ты ратуешь за объединенную забастовку всех неевропейцев, ты фактически признаешь расизм.
— Знаешь, ты просто махровый реакционер!
— Почему бы тебе еще не назвать меня шпиком?
— Ты всегда мыслил в этом плане?
— Ну, положим, не всегда, но ведь идеи развиваются.
— Твою квартиру обыскивали. Так? Ты под подозрением. Так? Если завтра тебя бросят в тюрьму, как ты будешь реагировать?
— Физически — не знаю. Что же касается моральной стороны вопроса, то я вполне сознаю, что являюсь жертвой общества, которое старается лишить меня многих прав, но вместе с тем никогда не лишит права размышлять и постигать его сущность.
— Разумеется, разумеется, разумеется. Давай-ка теперь, разнообразия ради, вернемся к действительности. Завтра, как обычно, я буду заниматься организацией забастовки. Я думал, что могу рассчитывать на вас двоих. Вы готовы мне помогать?
— Нет, на предложенных тобой условиях — нет.
— Ты испугался практических дел?
— Нисколько. Я готов организовывать забастовку рабочих вообще, а не цветных или африканских рабочих.
— Хорошо, рабочие вообще. Какая, черт возьми, тут разница! Ты готов агитировать рабочих?
— За что?
— Вот проклятье! Неужели начнем все сначала?
— Думаю, это необходимо.
— А ты, Эндрю, согласен помочь?
— Я готов агитировать рабочих.
— Завтра я буду распространять в Ланге листовки с призывом бастовать. Пойдешь со мной?
— Пойду.
У Эндрю было такое чувство, как будто он предал Эйба.
— Как связаться с тобой?
— Это может оказаться трудным. Скорее всего я буду на новой квартире. Но ты сможешь оставить записку у моей сестры или у Руфи.
— У Руфи Тэлбот?
— Да, — с усилием произнес Эндрю. — У Руфи Тэлбот. Позвони по телефону. Телефон сестры найдешь на фамилию Питерс. Кеннет Питерс.
— Благодарю. Я позвоню тебе.
Остальная часть вечера прошла в натянутой, враждебной обстановке. Эйб молча пил вино бокал за бокалом. Эндрю чувствовал себя виноватым перед ним. Джастин продолжал разъяснять положение и время от времени, ловко подстрекаемый Браамом, зло посмеивался над гнилой интеллигенцией и кабинетными политиками. Эндрю и Эйб ушли как раз в тот момент, когда Браам стал снова грозиться прочитать свою незаконченную поэму.
— Я завтра позвоню тебе, — сказал Джастин на прощанье Эндрю.
— Хорошо.
— Тогда пока.
— Пока.
С Эйбом они не попрощались, и он ушел, по-прежнему храня ледяное молчание.
Эйб не проронил ни слова, пока Эндрю вез его домой. Эндрю, в свою очередь, почел за лучшее не затевать никаких разговоров. Во всяком случае, пока Эйб в таком настроении. Он чувствовал, что поступил нелояльно по отношению к другу, согласившись помочь Джастину. Но ведь у него была потребность рано или поздно определить свою позицию. Практическую позицию. Теория — хорошая штука, но нельзя же все время теоретизировать! Эйб вел себя совершенно непонятно. Он отнюдь не напуган, как пытался представить дело Джастин. Осторожен, может быть, но не напуган. Он человек благоразумный. Склонный к полемике. Может быть, чуть-чуть излишне академичен. Вечный спорщик. В конце концов Эндрю решил все-таки начать разговор, чтобы преодолеть неловкость.
— Покойной ночи, — бросил Эйб, открывая калитку.
— Кстати, как насчет завтра? — спросил Эндрю, не выходя из машины. — Будем перебираться к Альтману?
— Наверно.
— Хорошо. Я за тобой заеду.
— Может быть, мне лучше воспользоваться собственной машиной?
— Обещаю, что не буду кусаться.
— Меня не это пугает. Очевидно, мне потребуется мой автомобиль. Встретимся у Альтмана.
— А ты знаешь, где он живет?
— Думаю, что найду.
— Хорошо. Увидимся завтра. Если понадоблюсь тебе раньше, то я буду либо у Мириам, либо у Руфи.
— Покойной ночи.
— Покойной ночи.
Черт побери, до чего странно он себя ведет. Словно ребенок, думал Эндрю, отъезжая. Как будто бы он виноват в том, что произошло сегодня вечером! Что за странный человек! Конечно, трудно сомневаться в его честности, но, право же, порой он ведет себя чудно. Не терпит никаких возражений. В любом споре последнее слово, видите ли, должно остаться за ним. Нет, пожалуй, это не совсем так… Ну, хватит об этом. Теперь к Мириам. Горячая ванна — и в постель. У него немного кружилась голова от вина и сигарет. Хоть бы Кеннета не было дома. Не хватало еще скандала после такого дня. Он медленно ехал вдоль Найл-стрит и очень обрадовался, когда увидел свет в гостиной. Наверно, Мириам ждет его. Он громко постучал в дверь и, ожидая, пока она откроет ему, закурил сигарету.
