См. также: “Существуют два факта. Во-первых, за несколько месяцев до смерти Бродский написал письмо в Отдел рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге, в котором попросил закрыть на 50 лет доступ к его дневникам, письмам и семейным документам (на рукописи и другие подобные материалы запрет не распространяется). Во-вторых, Бродский не раз высказывался против всякого рода бульварных мемуаров и жизнеописаний писателей. Разумеется, не против жанра как такового — достаточно обратиться к его собственным эссе о Кавафисе, Рильке, Цветаевой, Фросте, чтобы убедиться, что он не чурался чтения книг о жизни поэтов…” — говорит Лев Лосев в беседе с Юрием Васильевым (“Разрешенный Бродский” — “Огонек”, 2006, № 37 <http://www.ogoniok.com> ).
См. также: “Сделаю бестактную (но, честное слово, вовсе не провокационную) оговорку. Я люблю поэта Лосева гораздо больше, чем поэта Бродского (хотя и понимаю, сколь многим Лосев Бродскому обязан). И мне кажется, что именно поэтический дар и жизненный опыт поэта (все-таки совсем иной, чем у нас с вами!) позволили Лосеву так спокойно, ясно и сердечно рассказать о трагическом мироощущении Бродского, позволили увидеть за деревьями — лес, за сцеплением горьких сюжетов — судьбу”, — пишет Андрей Немзер (“Там, внутри. Лев Лосев написал книгу об Иосифе Бродском” — “Время новостей”, 2006, № 170, 19 сентября <http://www.vremya.ru> ).
Дмитрий Юрьев. Низвержение в телевизор. — “Искусство кино”, 2006, № 4.
“К этому времени стало ясно, что главной опасностью олигархической медиакратии является не сама по себе принадлежность СМИ частным лицам, а полное несоответствие масштаба ответственности и вменяемости этих „лиц” с масштабом последствий применения ими медийного ресурса. <…> „Разоружение” медиаолигархов было в тот момент не способом борьбы с демократией, а вопросом самосохранения общества, вопросом выхода из кризиса, угрожающего непредсказуемыми и неограниченными по своим последствиям медиатрясениями, чреватыми социально-политическим крахом”.
Сергей Юрьенен. Великий консерватор. Очерк. — “Новый берег”, 2006, № 11, 12.
Питер Вирек (1916 — 2006). “По эту сторону Атлантики есть выражения понятные, но непривычные. Американский оригинал . Американская икона. По отношению к фигурам шоу-бизнеса, возможно, и уместные, но применительно к человеку, который полвека профессорствует в глубинке штата Массачусетс? Выражения эти с задних обложек его книг. Поэт. Историк…”
Среди прочего: “С Иосифом Бродским Вирек встречался и подолгу беседовал в 1962 и 1969, когда Бродский передал ему новые стихи для публикации в США. Переписка была невозможна из-за цензуры, но контакты были. В 1970 поэта в Ленинграде посетила молодая американка, выпускница и посланница Вирека. Отчет о свидании появился только после смерти Нобелевского лауреата, которого уже в США Вирек перетянул из Энн-Арбора, Мичиган, в свой колледж, что для него остается предметом гордости:
— Когда я рекомендовал Бродского, глава колледжа спросил, какое у Бродского образование, что, собственно, он кончил в Советском Союзе? Я ответил: „Университет ГУЛАГа”.
Вопрос был решен…”
Вообще-то, этого университета Бродский не кончал, но, видимо, Вирек знал, что нужно в такой ситуации ответить главе колледжа.
Составитель Андрей Василевский.
“Вопросы истории”, “Дети Ра”, “Дружба народов”, “Зарубежные записки”,
“Звезда”, “Знамя”, “Иркутское время”, “Октябрь”
С. Гедройц. <Отзыв о книге> Илья Репин, Корней Чуковский. Переписка. 1906 — 1929. Вступительная статья Г. С. Чурак. Подготовка текста и публикация Е. Ц. Чуковской и Г. С. Чурак. Комментарии Е. Г. Левенфиш и Г. С. Чурак. М., “Новое литературное обозрение”, 2006. — “Звезда”, 2006, № 7 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
“Большой писатель, в расцвете дара заключенный пожизненно в скобки.
В угловые, квадратные, круглые, наконец — фигурные.
В 15-томном (не полном и пока не законченном) собрании его сочинений есть такие тома, что даже и непонятно, как можно было причислять себя к т. н. образованщине, их не прочитав своевременно, т. е. биографически где-то между „Мойдодыром” и „Бармалеем”.
А эта книжка — вроде как приложение. Для узкого, для избранного круга. Для специалистов, скажем, по истории Карельского перешейка. Для исследователей быта поселков Оллила и Куоккала перед Первой мировой и после. Для (вывози, родительный падеж!) — для сочинителей биографий замечательных людей.
Короче — полезное издание. В подобных случаях полагается произносить слова типа „культурный вклад”, вообще — бесшумно аплодировать.
И я бы рад, но на первой же странице, в первых же строках — лишняя запятая, опечатка, ложная дата, — одной рукой зачем-то ищешь последнюю страницу, где фамилии корректоров (две дамы, над ними еще редактор), другая тянется к воображаемой розге. Ай-я-яй, а еще „НЛО”.
Впрочем, нигде не сказано: неграмотный да не ест.
Толку-то в грамоте? Была бы культура.
В книге Лидии Чуковской „Памяти детства” есть такая страница: ей девять лет, она гуляет с отцом, Куоккала, зима, навстречу — Репин. Сняв перчатку, он здоровается с К. И., протягивает руку и Лиде. Поговорили — разошлись — через несколько шагов Чуковский срывает с ее руки варежку, забрасывает в снег.
„Тебе Репин протягивает руку без перчатки, — кричит он в неистовстве, — а ты смеешь свою подавать не снявши! Ничтожество! Кому ты под нос суешь рукавицу? Ведь он этой самой рукой написал ‘Не ждали‘ и ‘Мусоргского‘. Балда!”
Представляете, как надо благоговеть перед культурой, чтобы маленькую девочку обзывать — за какой бы то ни было проступок — ничтожеством и балдой? Я, например, не представляю”.
Борис Грибанов. “И память-снег летит и пасть не может”. Давид Самойлов, каким я его помню. — “Знамя”, 2006, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Автор воспоминаний, скончавшийся год назад, был незаурядным переводчиком, а главное, автором идеи издания двухсот томов “Библиотеки всемирной литературы”. В начале своих — изящно выстроенных, полных ценных психологических “штрихов к портрету”, занимательных сюжетно и достоверных в интонации — мемуаров он решительно предупреждает: “Нет, я буду писать о Самойлове таким, каким я его знал все эти годы: живым, веселым и задорным, влюбчивым поэтом, охотником за приключениями, остроумцем и выдумщиком”.
Надеюсь, что большая книга воспоминаний о Самойлове (подобно чичибабинской) наконец соберется и грибановские записи найдут в ней свое необходимое место. Между прочим, Бориса Тимофеевича Грибанова Самойлов однажды очень серьезно провозгласил эталоном дружбы.
А propos — об эталоне. Эталоном трогательного коллективизма будем, друзья, считать редакционное обращение “Знамени” на второй странице обложки девятого номера: “Юбилейный год продолжается. Лето — время отпусков, и поэтому журнал „Знамя” был представлен там, где побывали его сотрудники: в поселке Тацинский Ростовской области и в деревне Устье Зубцовского района Тверской области, на Лазурном берегу во Франции и Солнечном берегу в Болгарии, на Селигере, в Подмосковье и в Турции…” Так их и видишь, прибывающих с пачками родного издания на берега и в села, раздающих болотного цвета флажки нашего литературно-журнального плацдарма населению, дружно выходящих к шведскому столу или к родным грядкам в фирменных футболках и рассказывающих о своем детище на вечерних танцплощадках и деревенских завалинках — завороженным аборигенам… Это я от зависти так шучу, дорогие коллеги.
Бела Желицки. Имре Надь (рубрика “Исторические портреты”). — “Вопросы истории”, 2006, № 8.
Ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН пишет о легендарном венгерском реформаторе. Поражает цепь предательств, опутавших сначала действующего, а потом бывшего премьер-министра. В своем последнем слове (реформатора повесили по приговору “социалистического суда” 16 июня 1958 года) Надь сказал: “Я дважды пытался спасти честь слова „социализм” в долине Дуная: в 1953 и 1956 году. В этом мне в первом случае помешал Ракоши (один из главарей Компартии Венгрии, негласный руководитель Управления госбезопасности страны в начале 50-х. — П. К. ), а во второй раз целая армия Советского Союза. В результате этого процесса, сплетенного из страсти и ненависти, я должен пожертвовать жизнью за свои идеалы. Жизнь отдаю с готовностью. Ведь после того, что вы со мной сделали, она все равно ничего не стоит. Но я уверен, что история осудит моих палачей. Вздрагиваю лишь от одного: что реабилитируют меня мои же убийцы”.
