— Ну? — произнес староста.
Мужчины молча уставились в пол. Лицо старосты скривилось, и он был готов обругать их за трусость, но тут вошел Мамуд с ружьем на плече. Юношеское лицо его горело от возбуждения.
— Слышал я, — нетерпеливо произнес он, — что на Фатиму тигр напал. Это верно?
Пока староста коротко и четко излагал ему суть дела, Мамуд перебирал пальцами свою новенькую двустволку со всем нетерпением пробудившейся охотничьей страсти. Он очень любил охоту, особенно на тигра, и хоть сейчас готов был отправиться в путь.
— Староста дело говорит, — заявил Мамуд. — Надо подумать о наших женщинах и детях. Ведь они, бедные, на шаг не смогут отойти от дома, пока тигр жив. Долг мужчин — защитить их. Кто пойдет со мной? Не будь я сыном своей матери, если не притащу тушу тигра еще до рассвета, но мне нужны помощники.
После некоторых колебаний с десяток мужчин, ободренных словами Мамуда, а также его славой меткого стрелка, вызвались пойти на тигра.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Мамуд. — Я знал, что вы не подведете.
Мужчины ушли.
— Поверь мне, дочка, — сказала мать Фатиме, закрывая на засов дверь, — этот парень, Мамуд этот, сам как дикий тигр.
Фатима поднялась с циновки и посмотрела в узкое окошко на луну. Словно разрезанная на серебряные слитки слегка колышущимися пальмовыми ветвями, она заливала все вокруг своим мягким светом. Мужчины перекликались приглушенными взволнованными голосами, заканчивали последние приготовления к охоте. Фатима угрюмо смотрела им вслед. Затем мужчины исчезли, и остались лишь одетые в серое деревья и шепот листьев под порывами ветра. Только напрягая слух, Фатима смогла уловить отдаленное журчание реки.
Где-то сейчас, подумала Фатима, тот тигр, о котором она думает весь вечер. Хорошо, чтобы он успел уйти подальше, пока не подоспели охотники.
— О аллах, — запричитала мать, берясь толочь орехи в деревянной ступе, — эта ночь — ночь смерти. Подумай о людях, которые впотьмах ищут зверя, хитрого, как сто лисиц, который даже в темноте точно определяет расстояние. Увидишь, еще ночь не кончится, а в деревне будут плакать по покойнику.
— Не надо бы трогать тигра, — сказала Фатима, не отходя от окна.
— Что ты болтаешь! — возмутилась старуха. — Его надо убить, пока он не убил нас. Другого выхода нет.
— Может, он и сам ушел бы.
— Уж если тигр подобрался к деревне, он не уйдет, покуда своего не добьется, — ворчала старуха. — Всем известно, только тигры-людоеды бродят около деревень.
— Но этот тигр не был похож на людоеда, — возразила Фатима.
Старуха ничего не сказала, лишь презрительно фыркнула.
— Тигр был от меня ярдах в двадцати, не больше, и очень легко мог бы на меня прыгнуть, — заметила Фатима. — Но он мне ничего не сделал. Почему? Ты можешь это объяснить, мама? Он, правда, следил за мной, но и я следила за ним. Сначала у него загорелись глаза, а потом стали спокойными и скучными, и он смотрел на меня без всякой злобы…
— Ну вот, ты говоришь такие же глупости, как, бывало, твой отец. — Мать ожесточенно толкла орехи. — Он уверял, что ветер напевает ему песни. Пусть простит меня небо, что я так говорю о твоем умершем отце, — но он бывал временами каким-то чокнутым.
Фатима хмуро выглянула в окно и прислушалась. Деревню окружала могильная тишина, а дома будто окутали саваном. Сжав отекшие руки, Фатима напряглась, вслушиваясь в тишину и стремясь уловить хоть какой-нибудь звук. Сердце ее билось в унисон с ударами песта по деревянной ступе. Вдруг тело ее пронзила острая боль. Она схватилась за живот.
— Что с тобой, Фатима? — спросила мать.
— Ничего, — процедила сквозь зубы Фатима.
— Уйди со сквозняка и ложись!
Фатима чувствовала, как боль то нарастает, то спадает. Она закрыла глаза и снова увидела перед собой тигра, притаившегося в зарослях высокой травы, увидела его глаза, вначале налитые кровью, сверкающие, а потом усталые, спокойные.
Вдруг вдали прозвучал выстрел. Следом еще один.
Фатима вздрогнула, будто стреляли в нее. Затем раздался рев тигра, полный боли и ярости. Крик животного, долгий, предсмертный, на несколько секунд целиком завладел всем ее существом. Ей захотелось эхом отозваться на этот крик. Лицо Фатимы напряглось от боли, тело покрылось потом. Из груди вырвался стон.
— Боже мой! Боже мой! — запричитала старуха. — Тебе плохо? Что такое? Иди ложись… Началось?
— У меня схватки, мама, — задыхаясь, простонала Фатима. Мать отвела ее к циновке и уложила.
— Ну и хорошенькое же время, чтобы рожать, — заплакала испуганная женщина. — Ты полежи, а я приготовлю тебе горячее питье. И за повитухой не сбегаешь, пока мужчины не вернулись. Ох и ночка выдалась для бедной старухи.
Фатима лежала на циновке, плотно закрыв глаза, мать грела воду и что-то бормотала.
— Послушай, — вдруг сказала она, — по-моему, это мужчины возвращаются. Я слышу голоса.
Деревня так и звенела взволнованными голосами мужчин и женщин.
Старуха осторожно открыла дверь, кого-то позвала.
— Мамуд молодец, тетушка, — завопил влетевший в дом мальчишка. — Убил тигра, и они притащили его сюда! Здоровенный! И как отбивался! Даже после двух выстрелов был еще жив, копьями добивали. И знаете, что оказалось?
Фатима внимательно смотрела на мальчишку. Старуха с нетерпением повернула к нему свою маленькую иссохшую голову.
— Что?
— Как только убили тигра, кто-то с ним рядом не то запищал, не то замяукал. Посветили фонарями — а там трое тигрят, совсем маленьких! Совсем слепенькие! Мамуд сказал, что им от роду несколько часов. Их-то тигрица и защищала! Мамуд сказал, что за тигрят хорошую цену дадут!
Фатима застонала от боли. На лбу выступил пот.
— Мама! — закричала она.
Старуха подтолкнула мальчишку к дверям.
— Беги за повитухой, скорее! За повитухой!
Мальчишка вытаращил глаза, ахнул от изумления и побежал за повитухой.
Перевод с английского В. Нестерова
С. Кон принадлежит к молодому поколению сингапурских писателей, пишет на английском языке. Ее перу принадлежит немало рассказов, а также пьесы для взрослых и детей.
Рассказ «Мученичество Елены Родригес» свидетельствует о незаурядном таланте писательницы. Она знакомит нас с мало известной нам жизнью страны. Традиционная тема взаимоотношений между родителями и детьми имеет свою специфику в Сингапуре, где в условиях быстро развивающегося индустриального общества продолжают сохраняться и культивироваться исконно восточные семейные отношения.
В. Нестеров
Мученичество Елены Родригес
Ранние христиане покорили древний мир своим мученичеством, однако навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент превратил осознанную жертвенность в виде поста или самосожжения в мощное психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой с Цейлона и, унаследовав обе традиции, искуснейше использовала принципы христианского мученичества в делах житейских.
Христианское мученичество, в отличие от бесхитростного домашнего мученичества, должно сочетаться с нежным всепрощением и терпеть муки под вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика «Никто и не знает, что мне приходится выносить» или «Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради тебя». Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда не подавала вида, что имеет основания для жалоб. Так, однажды Алойсиус, счастливый муж с семимесячным стажем, пригласил меня к себе домой обедать, не предупредив заранее свою молодую жену. «Елена очаровательное существо, — уверял меня брат, — она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства».
Я не был в этом уверен. Мало зная Елену, я чувствовал за ее ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного заявил жене, что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение — и я увидел блеск стали из-под длинных ресниц, которые затем опустились с неподдельным смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и изображать из себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей самой пришлось довольствоваться лишь яичком всмятку. На обед всем подали вкусно поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость должен был отправиться после этого домой, убежденный, как и все остальные, что Елена Родригес очаровательная женщина.
В пятницу обеденный стол был накрыт уже на три прибора, а на кухне жарились три порции рыбы. «Просто на случай, если ты, дорогой, приведешь кого-нибудь». Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно и тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник за обедом Елена обратилась к своему окончательно усмиренному супругу и покорно спросила, приведет ли он кого-нибудь к ужину. Врасплох ее уже не застать. Больше Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.
