— Да, это была моя ошибка, — сказал Гордон. — Но вы-то никакого обещания не давали. Вы можете вернуться в Аравию с чистой совестью и ничего не опасаясь.
Смит все еще не соглашался, но Гордон, уверенный в своей власти, не стал больше спорить или убеждать. Он просто отправился в Лондон к Везуби и попросил его достать, два билета.
Везуби не было дела до Смита, но решение Гордона его огорчило. — Меня не удивляет, что вы надумали вернуться в Аравию, — сказал он. — Поскольку вы не захотели иметь дела ни с Мак-Куином, ни даже, с Моркаром, для меня было ясно, что в Англии вы ни на что не надеетесь. Вы заблудились в поисках чего-то нереального, Нед, — путей к истине, к переустройству мира. А ведь за эти несколько недель вы должны были понять, что все, на что тут можно надеяться, — это чуть побольше здравого смысла, чуть побольше компромиссов, чуть побольше пустых обещаний — столько, сколько нужно, чтобы уберечь Англию как она есть от клыков зубастого мира.
— Только не оплакивайте меня, — сказал Гордон. — Вы слишком мало знаете, чтобы судить о моих неудачах.
— У вас не всегда будут неудачи, — сказал Везуби. — Но беда в том, что, если вы нарушите слово и вернетесь в Аравию, вы многое потеряете в глазах англичан — и притом навсегда. Прощения не ждите. Только я могу вас простить, поскольку я знаю, что у вас в мыслях нечто более значительное, чем разбушевавшаяся жестокость непокорных долгу людей.
— Долг! Долг! Когда-нибудь меня убьют во имя верности долгу, — проворчал Гордон. — А может случиться и так, что половина мира перебьет под этим лозунгом другую половину.
— И вас при этом будет волновать лишь судьба азиатской половины — да, Нед? Как и сейчас?
— Я не об Азии думаю и не о мире, — возразил Гордон. — Для меня важно лишь одно — человек. Я все-таки верю в него и живу этой верой. Но только на Востоке еще можно встретить человека, заслуживающего этого имени. Араб — вот настоящий человек. Пусть он дикарь, невежда, а все-таки он человек. В нем сохранились и мужество, и благородство, и независимость мысли. Только таким и должен быть человек, как я его понимаю. А холоднокровные тритоны, населяющие западный мир, в лучшем случае — биологические особи, и я ничуть не жалею о том, что навсегда лишаюсь их общества.
Везуби протянул ему несколько бумажных лент, недавно вынутых из телеграфного аппарата. В них сообщалось о новых массовых демонстрациях на промыслах Арабины и о том, что легионеры Азми заняли нефтеочистительный завод. Связь с Истабалом, столицей в пустыне, прервана. По имеющимся сведениям, четверо официальных английских представителей находятся там, при особе эмира Хамида, чье отношение к создавшейся ситуации пока неизвестно. На территории пустыни имели место крупные вооруженные выступления, однако тут же с телеграфной категоричностью утверждалось, что, по мнению английских официальных лиц, говорить о новом восстании племен нет оснований. Волнения в пустыне носят эпизодический характер, и эмир Хамид (с помощью бахразской авиации) без особого труда сможет восстановить порядок.
— Эти факты еще не дают уверенности в том, что восстание действительно развернулось, — сказал Везуби.
— Факты! А на что мне факты! Вот что важно. — Он указал на те строчки, где говорилось, что по всему Бахразу происходят беспорядки: демонстранты нападают на селения, города, железнодорожные станции, создалось положение, напоминающее революцию. В столице сейчас спокойно, но дома стоят запертые, с заколоченными ставнями, кое-где до сих пор пылают пожары. Король обратился к подданным с призывом о мире и спокойствии; Азми-паша на время кризиса назначен военным губернатором пустыни; против группы мятежников, пытавшихся захватить военные склады близ города Бахраза, двинуты войска.
— Бахраз охвачен восстанием, это ясно; а раз так, то Хамид непременно поднимется. Вот единственный факт, который имеет значение. Все остальное — чепуха.
Везуби задал ему несколько вопросов, делая себе отметки для будущего комментария; под конец он спросил, что, по мнению Гордона, должно предпринять английское правительство.
— Английскому правительству уже поздно что-либо предпринимать, — сказал Гордон. — Восстание началось. И на этот раз оно победит.
— Но я все же должен дать какой-то совет правительству.
— Посоветуйте ему капитулировать. Да, да, я вовсе не шучу! Пусть лучше сразу капитулирует, признав бахразских революционеров и восстание племен, иначе ему придется развернуть в Бахразе и в пустыне регулярные военные действия. С Бахразом все кончено. Если вы хотите, чтобы англичане с честью вышли из положения и сберегли свои нефтяные промыслы, посоветуйте им капитулировать, а не то пусть шлют войска и самолеты, чтобы силой уничтожить всякие попытки сопротивления в Бахразе и в пустыне.
— Такого совета я не подам.
— Тогда выскажитесь за полную сдачу позиций.
— Это тоже невозможно.
— Есть только два решения.
— Значит, я не могу предложить ни одного из них, — Сказал Везуби. — Моя обязанность — подсказать примирительный выход. Путь разумного компромисса.
— «Чуть побольше пустых обещаний!» — процитировал Гордон. — Нет, это не пойдет. Мы уже довели арабов до предела такими методами. Теперь вопрос стоит так: применяйте насилие или убирайтесь вон, и с точки зрения английских интересов мне совершенно безразлично, как он будет решен.
Везуби принял это довольно мрачно; впрочем, он тут же просветлел, как и следовало человеку политически здоровому. — А, пожалуй, это даже неплохо, что вы решили туда вернуться, — сказал он. — Может быть, именно вам удастся вытащить нас из той ямы, которую мы по собственной глупости вырыли себе в Аравии. Ну конечно же, бог мой! Пожалуй, ваше возвращение окажется для нас спасительным. Именно так я и выступлю в печати, когда буду знать, что вы уже благополучно прибыли.
Гордон оставил без внимания смысл сказанного и принялся высмеивать Везуби за его отчаянные усилия найти воодушевляющий выход из положения. Но Везуби уже разрабатывал свою мысль для печати, усмотрев здесь новый фактор, который обещает оказаться эффективным. — Это можно будет преподнести как фабианство на практике; только бы Гордон оправдал надежды.
Все формальные счеты со старым миром были покончены, оставалось только отдать дань семейным чувствам; а поскольку такие чувства всегда субъективны и трудно поддаются выражению, то каждый предпочел хранить их про себя. Никто из членов семьи, и прежде всего сам Гордон, не показывал виду при расставании, что этот отъезд вызван необходимостью и что тут есть повод для опасений или тяжких раздумий. Казалось, всем им просто приходится считаться с неожиданной прихотью судьбы — той самой судьбы, по воле которой так много неразберихи творится в современном мире. Одна лишь Грэйс, пренебрегая этой условностью, печально сказала брату: — Вероятно, тебе и в самом деле не может быть хорошо здесь. Слишком ты непохож на других людей. Бедный Нед! — И она повторила ему укоризненные слова Розалинды, обращенные к Жаку — любителю путешествий: «Старайтесь картавить и носите диковинное платье, браните все хорошее в своем отечестве, проклинайте ваше рождение и чуть ли не упрекайте бога за то, что он создал вас с таким, а не иным лицом». — Она улыбнулась. — Да, если тебе хочется быть не просто чудаковатым человечком, а чем-то бóльшим, ты должен уехать..
Гордон внутренне пасовал перед этой блаженной безмятежностью, лишенной дыхания жизни, особенно когда подкрепить ее была призвана душевная ясность Розалинды. Но все же это было лучше молчаливой, беспомощной растерянности Джека или покорного смирения матери. Здесь он по крайней мере мог отвечать не стесняясь. Он даже сказал Грэйс, что как брат и сестра они сейчас ближе, чем когда бы то ни было. — Ведь в пустыне я наверняка повстречаюсь с Фрименом. Любопытная это будет встреча, Грэйс; не знаю, что я стану делать, если мы с ним встретимся лицом к лицу и притом врагами.
— А что станет делать он, это тебя не беспокоит? — задетая, спросила она.
Гордон с состраданием усмехнулся: ему-то никакие принципиальные соображения не запрещали носить револьвер.
Мать сказала, что найдет способ посылать ему свои письма и письма Тесс. На этом, собственно, и окончилось прощанье: проливать слезы не в обычае англичан; когда рассвело, Гордон поцеловал мать в бледные губы, чувствуя, какую боль он ей причинил, обманув ее надежды. Теперь она должна искать моральной опоры в Джеке или даже в Тесс; желая хоть как-то ее ободрить напоследок, Гордон посоветовал ей немедленно написать Тесс с просьбой приехать. Он сказал это, сам не слишком веря в силу своих слов, но мать кивнула в знак согласия, и через минуту единственным, что еще связывало их обоих, осталась старая хэмпширская дорога, по которой Джек увозил его в Лондон.
