Александр Елисеев. Советская империя и имперская идея. — “Политический журнал”, 2007, № 28, 1 октября.
“<…> распад Союза был трагедией, но он вовсе не закрывал вопроса об Империи. Более того, в некотором смысле Империя даже стала ближе. К 1980-м гг. уже не было никаких надежд на национальное перерождение СССР, напротив, в руководстве окончательно победило интернациональное крыло, которое и инициировало перестройку. Зато Союз мог быть преобразован в аморфную конфедерацию независимых республик. Собственно, к этому и привела бы реализация пунктов пресловутого Новоогаревского соглашения. Поэтому русские уже не желали в массе своей защищать этот Союз, максимально удалившийся от имперских архетипов. <…> Союз распался, но русские остались на прежних имперских землях и в определенном плане стали гарантом того, что Россия вернется на эти земли, но уже не в форме СССР, а как прежняя, обновленная Империя”.
Еще раз про осиное жало. Евгений Шкловский отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского. — “Топос”, 2007, 17, 19 и 22 октября <http://topos.ru>.
“Мне кажется, любая крупная удача в том или ином жанре сразу задает некий уровень, поднимает планку. Хороши были, например, ранние рассказы Василия Аксенова начала 60-х, я прочел их позже, но ценю их едва ли не выше его романов. Запомнился замечательный рассказ Михаила Рощина „Бунин в Ялте”, а ведь большинству публики автор известен в основном как драматург. В 70-х — как две вершины на горизонте — рассказы почти уже замолкшего Юрия Казакова „Свечечка” и „Во сне ты горько плакал”. 1980 год — предсмертный цикл рассказов Юрия Трифонова „Опрокинутый дом”, на мой взгляд, пик его творчества. Начало 80-х — дебютный, но очень искусный рассказ теперь уже вполне маститого Андрея Дмитриева „Штиль”. Конец 80-х — „Свой круг” Людмилы Петрушевской, ну и так далее. Набрасываю этот пунктир, чтобы подчеркнуть: не материал, не жанр, но Мастер”.
“Собственно, именно через прозу для меня (полагаю, что не только) устанавливается более глубокий контакт с реальностью, я ее осязаю гораздо острее и полнокровнее, она предстает более объемно, в ауре нюансов, в богатстве возможностей. Проживая вслепую обычную, рутинную человеческую жизнь, зрение обретаешь лишь потом, возвращаясь к собственным или чужим, но так или иначе затронувшим тебя впечатлениям. Не случайно, кажется, Бунин заметил, что событие только тогда становится событием, когда о нем рассказываешь”.
“Мне кажется, интернет раскрепощает жанр [рассказа], делает его более лабильным, свободным и динамичным, но и размывает его границы. Традиционный рассказ под его влиянием трансформируется в собственно текст, в некое высказывание по некоему поводу, часто обладающее особой личностностью, исповедальностью, субъективностью. Он сближается с эссе, но в то же время стремится к лаконизму и даже к минимализму, максимально насыщая каждый образ, каждое слово, увлекаясь метафорикой и ассоциациями. Но при этом он кое-что существенное и теряет, в нем появляется своего рода „отвязность” (и, если угодно, развязность), герметичность, „завнутренность”, трудно поддающиеся дешифровке”.
“Про будущее — это не ко мне”.
Алексей Иванов. Я умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается. Беседовал Захар Прилепин. — “АПН — Нижний Новгород”, 2007, 27 сентября <http://apn-nn.ru>.
“Я вообще не понимаю, как можно писать роман „про историю”. Все равно, что писать „про земное притяжение”. Исторический жанр пророс во мне из фантастики. Хороший фантаст нарисует достоверную картину выдуманного им мира. Но мне эта задача показалась „облегченной”. Куда интереснее нарисовать достоверную картину, вписав в нее саму реальность — прошлую или настоящую, не важно. Поэтому историю я воспринимаю только как формат. И чем лучше ты знаешь историю, тем больше блеска в литературе. Так же у художника: чем больше он различает оттенков цвета, тем совершеннее его картина. Но выводить живопись из оптики настолько же нелепо, насколько нелепо выводить роман из летописи”.
Александр Иличевский. “Дизель”. Рассказ. — “Октябрь”, 2007, № 10 <http://magazines.russ.ru/october>.
“В один из рикошетов своих шальных командировок я ехал на коротком „дизеле” из цыганских Бельц до атаманского Котовска. Все окна в затаренном под завязку вагоне были выбиты мирной разрухой, как обстрелом в войну. Поезд увязал в духоте июльских сумерек, словно пьяная муха в подсохшей капле медовухи…”
См. также рассказы Александра Иличевского в декабрьском номере “Нового мира” за прошлый год.
Как опознать современное искусство? Круглый стол. — “Искусство кино”, 2007, № 3.
Говорит Эдуард Бояков: “Я уважаю этих людей. Я воспитан на их книгах и фильмах. Было сказано все, что угодно, было очень много научных слов произнесено, анекдотов рассказано… Никто ни разу за несколько дней разговоров про искусство не произнес слово „Бог”. Когда я пересказывал это наблюдение Мартынову, композитору и автору книги „Зона Opus Posth , или Рождение новой реальности”, самого глубокого исследования на обсуждаемую нами тему, Мартынов хмыкнул и сказал: „Ну что ты. Слово ‘Бог’ произнести в такой компании — это все равно что пукнуть”. А на самом-то деле искусство априори существует исключительно как попытка обозначить сакральное пространство или дать возможность человеку оказаться в этом пространстве. Эту функцию никто не отменял. Секуляризация, которая началась триста лет назад, а может быть, и раньше, победила. Она победила искусство. Эпоха закончилась”.
Сергей Кара-Мурза. Детский либерал-реваншизм. Хладнокровно — о русской революции. — “Наше время”. Первая еженедельная аналитическая газета. 2007, № 64, 29 октября — 4 ноября <http://www.gazetanv.ru>.
“Шок от культурной травмы поражения проходит — постсоветская молодежь травмы не испытала и может мыслить рационально. Персонал массивной организованной системы — госаппарата — тоже настроен жить, а единственное место на земле, где он может заработать на жизнь, — это Россия. Значит, есть контингент, обладающий необходимыми качествами и мотивами для того, чтобы Россию спасти и вытащить из кризиса. Путем перебора альтернатив этот контингент неизбежно придет к выводу, что единственный способ осуществить это — восстановление главных систем советского строя. Какие при этом будут навешаны на него идеологические побрякушки, не так уж важно”.
Гай Катулл. Все Венеры, все Грации... Стихи. Вступление и перевод с латинского Алексея Цветкова. — “Октябрь”, 2007, № 9.
“Вопрос о том, зачем надо снова переводить того или иного поэта, в данном случае Катулла, сродни вопросу, зачем снова идти в музей смотреть картину, если уже видел. То есть не хочешь — не надо. В случае стихотворения ответ, впрочем, яснее. Перевод предназначается для читателя, который оригинала не знает, это всегда репродукция, а репродукция по определению не бывает совершенной. Поэтому всегда есть место для более совершенного, потому что идентичности никогда не достигнуть. У перевода есть и другая функция — он удостоверяет актуальность того или иного автора для литературного пространства чужого языка. <…> Я перевожу Катулла потому, что он мне нравится, и потому, что, по счастливому совпадению, это в какой-то степени осуществимо” (Алексей Цветков).
Григорий Кружков. Лестница перевода. — “Литературная газета”, 2007, № 42, 17 — 24 октября.
“Нигде этот тезис о равносильности перевода и оригинала не выступает так ярко, как в переводе детской поэзии и поэзии нонсенса. Здесь очень трудно провести черту между переводом и подражанием, подражанием и совершенно оригинальным произведением. Исходное стихотворение, если опять использовать цирковое сравнение, зачастую становится подкидной доской для поэта, совершающего свой кульбит в воздухе совершенно самостоятельно”.
Григорий Кружков. Йейтс как пример? — “Русский Журнал”, 2007, 2 ноября <http://www.russ.ru/culture>.
“То, что Йейтс предлагает современному писателю, это пример самоотверженного труда и упорства. Идеальный пример для поэта, приближающегося к среднему возрасту. Он напоминает, что кропотливая работа над собой, над своими стихами неизбежна, если вы хотите достичь удовлетворения результатом; он предупреждает вас, что, если вам удалось написать стихотворение в определенном ключе, вам нужно отбросить и забыть это, обратившись к новой области своего опыта и, соответственно, к новым поэтическим приемам. Он учит вас тому, как сама форма может стать источником поэтической энергии, как выбор размера может расширить ресурсы поэтической дикции. Он доказывает, что напряженное раздумье может стать полноценным эквивалентом вдохновения. И сверх того, он напоминает нам, что искусство есть сознательное действие, часть творческого усилия самой цивилизации”.
