— Мне часто приходилось видеть людей, которые, как и ты, подвергались самым тяжелым психологическим испытаниям, и им было невероятно трудно принять свободу и право выбора, которые дает жизнь на Западе. Ты должна будешь привыкнуть к тому, что в любом разговоре можно ввернуть сардонический комментарий о канцлере Коле, но за это никто не выгонит тебя с работы.
Если только не окажешься однопартийцем канцлера Коля.
— Ты просто должна быть снисходительной к себе, — сказала мне фрау Людвиг. — Я знаю, этому нелегко научиться. Но со временем…
Мне удалось задержаться в моем временном жилище на четыре недели. Как бы ни утомляли меня бесконечные интервью, я охотно сотрудничала. Зная, что, пока я буду полезной для них, меня не выселят.
К концу третьей недели герр Ульман сообщил мне, что, поскольку на Востоке я работала переводчицей, он нашел для меня открытую вакансию на «Радио „Свобода“».
— Это позволит вам поддерживать связь со своей родиной, принося пользу соотечественникам. И у вас будет возможность познакомиться со своими земляками, перебравшимися в Западный Берлин.
Он полагал, что меня это обрадует? Оказаться среди таких же потерянных душ с печатью боли, угрюмости и негодования… Все дело в том, что я никогда не хотела быть диссиденткой, и не раз пыталась объяснить это Штенхаммеру. У меня никогда не было серьезных претензий к государству. Я не мечтала о жизни на Западе. Я никогда не принимала участия в политической деятельности, которая могла бы скомпрометировать мою преданность Германской Демократической Республике. Да, я хотела иметь квартиру получше. Да, я бы с удовольствием прокатилась в Париж. Но я принимала как должное ограничения, существующие в стране, и обожала нашу артистическую коммуну из Пренцлауэр-Берга. Когда на свет появился Йоханнес, мне было не важно, что для своего отца он попросту не существует. Я не обращала внимания и на то, что мой муж катится в пропасть. Все, что имело значение, — это новая жизнь, этот ребенок, которого, будь я близка к церкви, наверняка бы назвала Божьим подарком. Потому что его появление в моей жизни полностью изменило ее. Прежде я никогда и ни к кому не испытывала такой безоговорочной любви. И плевать на убожество нашего бытия. Плевать на серость рабочих будней. Плевать на то, что Юрген все больше устранялся из семьи — в какой-то момент мы вовсе перестали делить постель, и мне уже было все равно, где и с кем он шляется. У меня был мой сын. Рядом с ним меркли все печали моей жизни. Он подарил мне Existenzberechtigung — смысл жизни.
А без него больше ничего и не было. Меня самой не было.
* * *
Я переехала сюда на прошлой неделе. Пять дней назад, если точнее. Фрау Людвиг помогала мне в поисках квартиры. Или, вернее, она сказала, что нашла для меня прелестную Einzimmerwohnung — жилую комнату, то, что у французов называется chambre de bonne, — в том районе, где я просила. Она даже внесла депозит и попросила домовладельца сделать косметический ремонт и выложить новой плиткой душевую. Когда мы пришли ее смотреть, я обрадовалась, потому что в комнате все было новое и пахло свежей краской. Белые стены. Крашеный коричневый пол. Простая односпальная кровать с деревянным изголовьем. Письменный стол из такого же темного дерева, стул с изогнутой спинкой. Маленький кухонный стол с двумя стульями. Встроенная кухонька с новым холодильником, плитой и духовкой. Крохотный душ в углу этой пятнадцатиметровой комнаты. Одно окно с простыми, но новенькими белоснежными жалюзи выходило на довольно запущенную аллею, хотя и вдали от главной дороги, по которой день и ночь носились машины. После великолепия прежней квартиры это было возвращение к реальности. И все равно эта реальность была куда более комфортной, оборудованной и просторной (несмотря на небольшую площадь), чем те места, где мне приходилось жить раньше.
За два дня до моего переезда фрау Людвиг повела меня по магазинам. Мне уже успели сменить гардероб, подарив несколько пар джинсов «Левис», футболки, нижнее белье и двубортное темно-синее пальто в стиле «милитари». На этот раз она привела меня в огромный универмаг KaDeWe на Кудамм, о котором мы в ГДР, конечно, слышали, но он превзошел все мои ожидания. Я никогда в жизни не видела такого богатого магазина, с таким ассортиментом. И выбор, выбор меня просто ошеломил. Мы пошли покупать простые белые простыни. Но фрау Людвиг сказала, что, возможно, мне не захочется постоянно выглаживать их, поэтому предложила купить два комплекта в стиле easy саге, не требующие ухода. Она помогла мне подобрать пуховое одеяло, всесезонное. Настояла на покупке небольшого набора из кастрюль и сковородок, подсказав, что их легко мыть, поскольку они имеют антипригарное покрытие.
Мы купили белый сервиз, столовые приборы, деревянную разделочную доску и несколько кухонных ножей, кофеварку и тостер (о котором я давно мечтала). Она даже отвела меня в отдел аудиотехники, где я купила радиоприемник и маленький магнитофон с парой наушников. Я чувствовала себя ребенком, которого балует богатая тетушка, и испытывала одновременно и радость, и чувство вины, поскольку знала, что придется предавать этих великодушных людей… что, собственно, уже произошло. Ведь мне так и не хватило смелости откровенно рассказать им…
Довольно. Ты знаешь, почему должна исполнить их приказ. Ты знаешь, что это единственный способ вернуть Йоханнеса. Так что прекрати казнить себя. Чем быстрее ты сделаешь то, что они от тебя требуют, тем скорее закончится этот кошмар.
* * *
Сегодня я в первый раз за эти три дня покинула свою квартиру. Переехав сюда в понедельник, я сходила в местный гастроном и купила еды на несколько дней. В местной Sparkasse[110] мне открыли счет на две тысячи марок. Целое состояние для меня. Вполне достаточно, чтобы безбедно жить до получения первой зарплаты на работе, куда мне совершенно не хочется выходить. Герр Ульман сказал, что директор «Радио „Свобода“», герр Велманн, будет ждать моего звонка на этой неделе. Но я решила, что «эта неделя» вполне может означать и пятницу. С момента переезда — когда я переступила порог своей комнаты и обнаружила, что все мои покупки из KaDeWe доставлены и аккуратно сложены на кровати и кухонном столе, — я вышла на улицу всего один раз. Купила продукты и принесла их домой. А потом обустраивалась на новом месте. Как только в квартире воцарился порядок, я предприняла еще одну вылазку — на этот раз в магазин подержанных кассет и книг, который приметила в соседнем переулке. Я купила магнитофонную запись альбома Вольфа Бирмана[111] «Шоссештрассе 131». У Юргена был этот альбом. В ГДР он был запрещен, а сам Бирман лишен гражданства во время поездки на Запад в 1976 году. Великая ирония заключалась в том, что сам Бирман родился на Западе и эмигрировал в ГДР, поскольку был социалистом-идеалистом. Но потом, когда критика приемной родины с его стороны стала слишком острой, они попросту вышвырнули парня.
Я купила и альбом «Сержант Пеппер», пискнув от восторга, когда увидела его в одной из корзинок. В ГДР его тоже было не сыскать. У Юдит была эта запись, и мы часто слушали ее вместе, пили водку, курили и пытались представить жизнь в Лондоне, задаваясь вопросом, доведется ли нам когда-нибудь увидеть мир за Стеной.
Теперь я без конца прокручивала записи Бирмана и битлов. И не раз ловила себя на том, что плачу. Саркастическая лирика Бирмана переносила меня в родной Пренцлауэр-Берг, к моим друзьям, которых набивалось в крохотной квартирке человек по двадцать. Мы зажигали свечи. Пили ужасное румынское вино и дешевую водку. Звучали песни Бирмана. И все говорили, говорили, говорили. Было настоящее ощущение веселья и родства душ. В окружении настоящих писателей и художников я и сама раскрепощалась. И каждые пятнадцать минут я выходила в детскую, проверяя, не проснулся ли Йоханнес от громкой музыки, смеха и разговоров. Однажды и Юдит вышла вместе со мной. Посмотрев на моего спящего сына, она всхлипнула и сказала, что ей уже поздно заводить детей и что я у нее единственная подруга, на которую она может положиться.
Юдит.
Когда фрау Йохум сообщила мне, что именно Юдит доносила на меня в Штази в течение многих месяцев, а то и лет… нет, я не почувствовала ненависти. Лишь шок и отчаяние, а потом закралась грусть. Кому можно было доверять в этой стране? Кто не былу них на крючке? Кто не предал бы своего близкого друга, лишь бы договориться с подонками?
Но Юдит всегда уверяла меня в том, что ценит нашу дружбу больше всего на свете. «Мы с тобой сестры, и мы всегда будем заботиться друг о друге». Я верила ей, потому и была с ней откровенна. И вот теперь выяснилось, что она встречалась со своим куратором из Штази и докладывала ему обо всем, что слышала от меня. И все это обернулось против меня, хотя я не помню, чтобы высказывала какие-то крамольные мысли в ее присутствии. Но Штенхаммер приводил якобы мои цитаты — сплошь саркастические замечания о жизни в нашей маленькой республике, вполне в духе берлинской богемы. Что-то подобное действительно звучало во время наших долгих и пьяных посиделок в чьей-нибудь квартире на Кольвицплац. Когда на допросе я услышала знакомые фразы, мне сразу стало понятно, что в нашей богемной коммуне всегда были глаза и уши Штази. Но Штенхаммер был умен. Он никогда не цитировал мои самые интимные и доверительные признания, чтобы я не догадалась, что в роли «крота» выступала Юдит. Вот почему, услышав эту новость от фрау Йохум, я не могла поверить. И до сих пор не верю. Даже сейчас, выложив эту правду на бумагу, мне не становится легче, и чувство одиночества не исчезает. Я действительно очень одинока в этом мире. Потому и не могу себя заставить выйти на улицу. Видеть людей — значит еще сильнее ощущать свою полную изоляцию. У меня нет семьи. У меня нет друзей. Я живу во лжи ради того, чтобы исправить самую чудовищную несправедливость. И эта комната… чистая, теплая и очень уютная, хотя и крохотная. В своих мечтах я часто вижу здесь детскую кроватку, в которой спит мой сын. Я очень боюсь, что люди, у которых он живет, не дадут ему любви, будут холодны и официальны с ним. А он так любит, чтобы его тискали. И я всегда брала его на руки, баюкала, прижимала к себе, целовала.
