Дарья, знашь, третьим робёночком тижёла была. А Нютонька – она чово? Боялась больно. Как токо ветка под ногой треснет-хряснет, да как выпь лешему гукнет-бухнет разок-другой – ну: и Нютонька наша тут жа, на месте, со страху помират-стоит, крестится – и на землю сидеть садится. С ней ведь в лесу в тёмным – намучисси отхаживать. Отхаживать-подымать… Вот, Надёнка с Шуронькой, бывало, боятся не боятся, а вдвоём токо ночью с узлами и бёгут, в деревьях прячутся. Проворны обе да скоры. И в лаз середь ночи сё – крикнут:
– К Лунёвым мы пришли! Васятк! Вашк! Просыпайтесь…
Ну. На костерке крупы в ведре, бывало, сварим да вместе под деревом, под дубом, похлебам скорей. Им, бабёнкам, до свету в Лунёво вернуться нады – хлебают, торопются-турятся… Там ведь и родничок из-под камней бил-звенел – как слёзка, чистай, знашь. Маненькай костерок токо чуть-чуть жгли. Чтоб дыму-свету большого в лесу не было ба.
Вот и спасались. Уж смерто-убивства на душу, слава Господу: не взяли. Как пра-пра-деды наши сроду не брали, и мы – так жа. Да…
А там, как время подошло, чье-небудь бабёнки опять прибегут, да в лаз и кричат:
– Айдате, мужики, домой по одному! Отряды-то ускакали. Уж в другем месте оне. Окыл Сызрану – русски-то русских бьют! Токо упал-намочены в конторе сидят-остались: опохмеляются!..
Ну, народ-от и появлятся потихоньку, во дворах своех. Робяткам ище по солоцкому корешку дорогой-то выкопам:
– Заяц вам прислал. И с поклоном от нёво отдать наказывал. Держите!
Оне, робятки, и ходют все по Лунёву, корешки свежи посасывают: он сладенькай, солоцкай-то корень… А мы роботу сразу бегом роботам. Скорей-скорея. Руками да горбом. Безлошадны уж все стали. Были, знашь, гужи ремённы – а и мочальны не понадобились… И по земле большой уж разор идёт по всей. Разор-нужда. Как царь-то от Россеи взял да отрёкси. Ну, он – чово? Романов: нерусскай-ненадёжнай. Отрёкси, знамо дело…
С нашего села пьяницы ведь одне, самы негодящи, в красны подались: все токо – Тор, да Ёр, да Перетыка… Лунёво – оно богато сроду было: самостоятельно-зажитошно. Роботали все, знашь. А бездельников-то, тех четверо токо, пьяниц-горлапанов, и набралось! Да с ними – Клавка ещё Косая, девка порчена-гуляща, косынкой красной убвязалась. Начальник у них сделалась – блудница.
А ведь на смеху сё с девчонков, раньше, была. У ней уж титьки из пазухи лезут, а она, бывало, в лапту ище, как маненька, играт да с собаками по лужайке кувыркатся… Народ-от весь на неё дивилси: что за девка чудная ростёт? Ей ба дома с пяльцыми сидеть, к приданому цветки шолковы, узоры вышивать. А она во взлягашки с маненькими, с ватагой, по улице босиком бегат-скачет, да ночью, как шишига, скрозь пальцы в кустах свистит-ходит.
И про того дурака, которай на ней оженится, так сё люди-то наперёд калякали:
– Знать уж, – калякали, – кто-то на банный угол молится, не перестаёт! А не на святэя иконы. Хойдру непутну себе вымаливат, старатся…
Сё головами люди-то качали:
– Ну-у, у Косых беду девка-то клочет…
И вот городки – никто ведь, ни единай человек, властям чужэм, белым-красным, – так и не выдал!.. Чай, и Клавка Косая с девчонков, поди-кось, знала, про городки-то. И сама их с ватагой, поди, облазила сто разов и на сто рядов. А вот – не открылась, новым хозявам-то своем самарским красным. Беспутна-гуляща, а и та: не проболталась… И все пьяницы наши приежжим – дорогу не показали, и совесть свою – не до конца пропили!
На тем свете, чай, Бог много грехов с ихих душ за одно токо за это – снял, поди-ка. Снял, простил. Да… А мы ведь и по месяцу, бывало, в пещерах сидим, покудова бесово сутолпище всё поверху не улягется. Там – сухо: песок… Сидели.
Вот, начальники красны в Самаре наше всё Лунёво за это и не любили. Вербовка середь нас не ладится-не получатся, знашь! И что такое – некак оне нас меж собой не стравют! Не стравют-не столкнут… Оне уж потом и лютовали. Зверствовали. Отыгрывались, знашь… Галчины затылки.
И красны все в Лунёво присланы были – незнай откудова: странни каке-то. Городскея, что ль? Наших-то – кот наплакал: не набралось. И приежжи токо всю партейну власть вместе с Клавкой Косой и повели. Им из Самары сё депеши слали и оттудова учили, как всех мужиков, хозяв хороших-справных, изводить, и, раз так, до смерти уж всех кряду разорять. Без жалёв, знашь! Прям чтоб духу нашего тут, по Волге, уж не оставалось ба! Хатаевич-жидовин в Самаре над Волгой сел – и лютовал: приказывал оттудова день и ночь – русского духу больно не терпел. И у галчиных затылков начальник он повсеместнай был. Повсеместнай-заглавнай.
Вот, запомни. Сколь живая будешь, столь и помни, гляди! Николи уж не забывай: Хатаевич – его фамилья… Да…
А оне, Клавка да конторски, всё сполняли, как он им из Самары велел, и ёму, жидовину – служили: роботали, знашь. Уж старались: дёваться некуды, как иха, самарска, горка-то вышла…
И поле, наше сроду, в колхоз отобрали. Сеялки-плуги-бороны – всё свезли. И пасеку тятенькину разворотили-разломали – соты инда с рамами в контору-то упёрли… Ну, там и пчёл-то ведь мало оставалось: рои разлетелись, кто куды. Одичали, знашь. Догляду хорошего давно не было – одичали.
А про лес наш и не калякаю! Молчу. Вон, гляди, какой клин-от шёл сосновай, на сколь вёрст – там кончалси. И уж по леву руку, по просеке, Радищевскай лес начиналси. А по праву руку – Воронцова-Дашкова лес… Ну, наш лес – он на паях ведь был: на три хозяина. Крестьянскай. По-первости – на два, а там уж и Миканор Иваныч в пай взошёл. Да… Сколь годов этот лес-то мы ростили, берегли. По Волге сплавлять да продавать – не больно торопились, пайщики: пускай ищё поднимется! Рано!.. Добереглись.
И вот, нова власть хлеб у нас из анбара каменного выгребла – до шелухи, до мучной пыли, знашь. И мы как в Лунёве все думали-считали? Чай, и оне – люди всё жа: не звери! Уж сколь-небудь-то на семьи – ай уж в анбарах не оставют? Ну, не половину, може – треть. А не треть – хоть четверть, что ль!
Нет. Солдат из Самары приказом нагнали, как саранчи: видимо-невидимо. Лари с гречкой да пошоном, где токо по сеням-чуланам в избах-в домах стояли, большея-маненьки – их до дна, все как есть, и то опорожнили. Упал-намочены… Да в зиму, знашь!..
И хорошо ище, закопаны были семь пудов пошеницы! А где? Тятенька-то наладилси пошеничку закопать про чорнай самай день в сарае сенном. Уж всем ясней ясного было: дешевизна – перед дороговизной, а дороговизна – перед бедой! Запас чини!.. И он собиралси – в сарае. А маманька-то Овдокея – нет: пересилила. Пальцем ткнула.
– Здеся, – баит, – яму копай! На самым на виду.
Да под воротыми прям – место-то указала! На тропе. Под стопой! Как во двор шагнёшь, тута.
Тятенька удивилси больно, знашь. А потом её и послушал, маманьку Овдокею.
Ну и что ты думашь? Изымать-то как опять, в которай уж раз, пришли – первым делом весь сенной сарай штыками своеми истыкали. Где штык легко сам в землю пошёл, щас там оне копают, бёгут.
И вот, все пять семей наши во дворе стоят. И с груднэми на руках – все снохи-то стоят. Маманька Овдокея теперь про робяток-то и спрашиват:
– А их чем в зиму кормить? Всё ведь вы уж заграбастали! Пустэя мы! Ай нам помирать? Ай уж на вас и креста нету?
– Креста на нас – нету! – старшай-то, стрижена губа, инда огрызнулси: окрысилси, знашь. – Не надейси!.. Нет ёво на нас – и не будет!
Маманька и замолчала: оне и не христианы пришли, а незнай уж кто, какой веры… И по подловке лазиют, и в тороне на карачках ползыют, и в огороде землю – тыкают. И уж видать их сразу: чай, оне по самарской-то депеше – воробья в поле замотают!..
Ну, излазили всё вдоль да поперёк. А нет, не уходют. Мнутся-трутся. И старшай-то, знашь, стрижена губа – скоблёна борода, баит:
– Погодите! Не может того быть, чтоб в такем крепким хозяйстве зерно ба от властей не спрятали ба. Ищите лучше!
И к детишкам сё к нашим подойдёт, да рядом на корточки поближе и подсаживатся:
– Где пошеничку тятька ваш спрятал? Кто нам скажет, тот молодец умнай! Тому револьверт подержать вот этот вот дам! Ну-ка, кто первай?
У взрослых, у большэх, и сердце, знашь сё оборвётся.
Ну, робятки – все уж научены:
– Не знам ничово! – утвечают. – Не наше дело.
А Вашкин Вахорка, маненькай-пятилетняй, в сторонке стоит да пищалкой пищит. Играт, знашь. Старшай-то, губа стрижена, щас же – к нёму:
– Эх! Как ты хорошо на пищалке играшь! Вот ты, наверно, всех лучше и знашь, где зерно-то. Скажи-ка мне скорея! Где оно?
А Вахорка – ёму:
– У Жучки под хвостом! – баит.
Да и дальше играт-пищит.
Мы все, как есть, обмерли-обомлели. Шуронька-то, мать, стоит – не дышит. Сама белёхонька сделалась, как саван, инда вёснушки все подчернели. Не дышит-не шелохнется.
А старшай, гололицай, рукой махат-досадыват: незнай чово робёнок городит! Да опять:
– Ты мне по правде скажи! – пищалку-то у нёво из роту выдёргыват. – На-ка тебе за это револьверт, подержи маненько!
А Вахорка – не больно: сызнова – за пищалку свою. Уж мы все в роду, и дети наши, так с пелёнков учёны: чужого в руки – николи не брать. И ище пра-дедушка Фанасий наш с печки, бывало, старенькай говорил:
