Я позавтракал в столовой, которая к этому времени уже открылась. В голове у меня гудело. Я даже не осознавал, что ем. Потом мой взгляд упал на муху, назойливо кружившуюся над тарелкой. Более хитрая, чем другие, она решительно не хотела погибать у голубой лампы и пыталась ухватить свою долю моей манной каши с кокосовой подливкой. Я вспомнил историю Hyp и ее приятеля-торговца, превращавшегося в жука. А что, если в образе этой мухи — моя «докторесса» Бринглак, Приносящая Удачу, прилетела ко мне из самого Нью-Йорка посмотреть, как тут идет мое лечение коровьей мочой, на которую я променял ее светящиеся жидкости?
Я часто вспоминал ее — прямую, сильную, собранную, душевную. Всю неделю она проводила в больнице, день за днем одно и то же — больные, проблемы, кабинеты-пеналы с кондиционерами и неоновым светом; телефон разрывается, компьютер, письма, собрания. И так день за днем, год за годом, будто время застыло, а тем временем я со всеми своими болезнями снова — и благодаря ей — оседлал свою белую карусельную лошадку.
И кто же из нас двоих после этого был серьезнее «болен»?
Внук-врач застал меня там за разговором с мухой. Он пришел, чтобы передать мне латинские названия трав, входивших в состав двух моих снадобий. «Сахадеви», которое использовали для приготовления желе, — это Vernonia cinerea. Другое лекарство, оно называлась… секундочку… «нимбамритхадипанчатхикхтан» и было приготовлено из пяти трав: Azadirachta indica, Tinospora cordifolia, Adathoda beddomei, Trichosanthes lobata, Solanum surratense.
Лекарства был готовы. Я зашел на завод и оплатил счет: всего 610 рупий — около двенадцати евро.
Я уехал из Коттакала утром на такси. На заднем сиденье старого «Амбассадора» меня сопровождала большая картонная коробка, а в ней старательно завернутые в газеты девять больших бутылок с лекарством, приготовленным специально для меня. В моей голове еще вертелся вопрос, буду ли я когда-нибудь это принимать, но подспудно я чувствовал, что делать этого не стану. И не столько из-за запаха, происхождение которого мне теперь было доподлинно известно, а потому, что я просто в них не верил. И как бы мне ни нравился слон, торжественно качающий головой в углу двора, каким бы чудесным он ни казался, я был убежден, что для меня (возможно, к сожалению) он навсегда так и останется просто слоном, но никак не богом.
Ворота ашрама закрылись за такси, я приехал «домой», и весь внешний мир с его шумом, проблемами, желаниями и радостями, о котором говорил Свами, остался где-то там. Я поставил картонную коробку под койку и вернулся к размеренному, спокойному ритму жизни, который мне был так по душе: занятия, прием пищи, «пуджа», гимны гурукулама — и еще кваканье, стрекотание, писк и щебет вокруг.
Иногда я себя спрашивал, как же я оставлю этот мирный, тихий угол и вернусь к семье — не к «семье» гуру, а к той, другой, настоящей семье, но этот вопрос не заставал меня врасплох, я был уже к этому подготовлен. Наверное, и со смертью тоже так: тело слабеет, разум начинает мыслить по-другому и, когда час настает, все кажется более приемлемым и менее драматичным, чем раньше.
Сбросит ветхую наземь одежду с себя человек,
Чтобы в новую, чистую ткань поскорей облачиться;
Так и тот, кто пока пребывает в изношенном теле,
Ради нового тела оставит его —
Ради нового тела, что еще никому не служило.
Так говорит Кришна юному Арджуне в «Гите», объясняя ему сущность смерти. И, говоря о «джива», «том, кто живет в теле», но кого не следует отождествлять с этим телом, добавляет:
Нет на свете такого клинка, чтоб его разрубить,
И огня, чтобы в пепел его обратил, не найдется;
Не зальет его бурным потоком вода и не высушит ветер.
…Неизменный, невидимый, непостижимый —
Вот Атман, Сокровенная Сущность твоя.
Осознаешь себя таковым —
И не будет причины страдать.
Одну стихотворную строчку, иногда только одно слово Свами мог обсуждать часами. Познакомив нас с Ведантой через Упанишады, вторую часть курса он посвятил в основном «Гите», которая, хронологически следуя за Упанишадами, представляет собой сокращенное изложение всего ведантического видения мира в форме диалога между Кришной и Арджуной.
Уже одно только звучание санскрита в некоторых местах текста доставляло мне глубокую радость. Иногда, когда мы читали эти тексты хором перед началом занятий, у меня возникало впечатление, что я парю в воздухе. Такое со мной случалось раньше, только когда я пробовал курить опиум в Пномпене или проникался историей на самой верхушке храма в таких местах, как Ангкор или Паган. Теперь эти стихи давали мне подобное видение Вселенной… А люди? Великим и мелким, подлецам и героям — всем без изъятья суждена одна и та же судьба:
Как мириады бабочек ночных В огонь летят, чтоб там найти погибель, Так человек в пылающую пасть Прожорливого времени стремится…
И это происходит не потому, что люди отмечены печатью греха, не потому, что некое божество «где-то там» приговорило их, а потому, что:
Все, что рождается, на смерть обречено. Родится вновь все то, что умирает. Все это неизбежно; в этом нет Причины для страданий…
У бога «Гиты» нет своего избранного народа, он не обрекает никого на вечные муки, не приберегает для одних то, в чем отказывает другим. Такой бог мне подходил — всеохватный и вездесущий бог, для общения с которым не нужны посредники, который не посылает на землю своего представителя, сына или пророка, говорящего людям: «Он велел передать вам…» Это бог, которого каждый может видеть по-своему: в простом булыжнике или в одной из прекраснейших и высочайших горных вершин в Гималаях, такой, как Кайлаш. Мне казалось, что такое видение подходит свободному человеку, что оно родилось из чистых поисков, не преследовавших цель защитить интересы определенной расы или класса; это были поиски во имя всего человечества.
В «Гите» мне нравилось то, что, в отличие, например, от буддизма, мир ощущений не рассматривается здесь как «майя», иллюзия, или как препятствие на пути к подлинному Познанию. Веданта не отрицает мир, она отрицает только независимое индивидуальное существование. Но именно опираясь на собственное восприятие мира, каждый может открыть для себя законы, этим миром управляющие. Стоит сделать этот шаг, и мир станет пройденным этапом, он больше не нужен — и в этом смысле он «иллюзия» — так же, как не нужен восемнадцатый слон из классической истории, которую используют именно для того, чтобы объяснить сущность «майя».
Человек умирает, оставив троим сыновьям семнадцать слонов. В завещании написано, что половина должна достаться старшему сыну, треть — среднему и одна девятая часть — младшему. Сыновья не знают, как поделить слонов, счет не сходится — не делить же слона на части! Дело доходит до ссоры. «Отец наш был безумен, он не должен был оставлять нам в наследство такую задачу», — говорят они. Тут мимо проезжает на своем слоне вельможа, направляющийся в столицу. «Не ссорьтесь, добавьте моего слона к своим и поделите».
Все трое дивятся его щедрости, но делают, как им сказано. Слонов теперь восемнадцать. Старший сын берет себе половину, то есть девять, средний получает треть, то есть шесть, а младшему достаются два слона — одна девятая. Всего выходит семнадцать. Все братья счастливы и благодарят вельможу. Тот садится на своего слона, восемнадцатого, — и продолжает путь.
Таков мир: не иллюзия, а нечто, помогающее нам произвести расчеты и признать, что вся Вселенная держится на Сознании, на Действительности или Абсолюте, на Атмане, включающем в себя все. Поэтому все-все: ад, рай, счастье, печаль, радость, само мироздание — заключено в нас.
Особенно в Веданте мне нравилось отсутствие понятия греха, тем более первородного. А раз нет греха, нет и грешников. Желания? Они не подвергаются осуждению, они — часть жизни. Кришна в «Гите», приводя много красивых определений себя самого, так и говорит: «Я — желание в сердце людей». Однако надо сознавать, что желания связаны с сансарой, с изменчивым миром, и, только перерезав эти связи, можно стать по-настоящему свободным.
Веданта современна, ибо, сама будучи знанием, не вступает в противоречие с наукой. Напротив, она рассматривает науку как нечто священное, ведь, если Бог во всем, нет различия между священным и кощунственным. «Ученые занимаются тем, что заглядывают в сознание Ишвары», — говорил Свами. Он ни в коем случае не был ни догматиком, ни фидеистом.
Свами снова пригласил меня поужинать, чтобы расспросить о поездке в Коттакал. Он ничуть не удивился моим сомнениям в эффективности коровьей мочи и сказал, что хотел бы снова помочь мне. Скоро в ашрам должен был приехать один молодой врач, тоже аюрведист, о котором ему рассказывали много хорошего. Свами хотел проконсультироваться с ним насчет своего диабета и, заодно, нас познакомить.
