На следующий день было воскресенье и ветер с севера – никто не пожелал идти на пляж, так что я оказалась свободна до полудня и спустилась на кухню. Повар играл в карты с помощником, постелив на разделочный стол полотенце, на плите пыхтела огромная кастрюля с бульоном для воскресного ланча. Они дали мне чашку бульона и сказали, что Садовник уехал, но я не стала беспокоиться, ведь он мог уехать в город или в Венцано, где бывает раз в месяц. Да мало ли куда.
Подходящий день навестить тайное убежище, думала я, направляясь знакомой дорогой к развалинам старого корпуса. День был похож на осенний: ненастное небо сливалось с морем, на вершине холма уже хозяйничал ветер, и кроны тополей казались светлее, оттого что показывали сизую изнанку листвы.
Я давно пообещала себе, что доберусь до его убежища при первой же возможности, там наверняка что-то есть: дневник, черновик, записки или хотя бы лаптоп. Зачем еще гостиничному пианисту уходить на полдня в сырую, заплесневелую хибару, продираясь через поле молочая? Он же говорил, что пишет книгу, вот я ее и найду.
Я должна знать, почему он меня бросил!
Не может быть, чтобы тот, кто мнит себя писателем, не проронил ни слова о том, что между нами произошло. Я сделала все, как положено, – все, о чем читала, и все, о чем слышала. Абсолютно все. Мне показалось, что он был этим смущен.
В ту ночь я спала лицом к стене, и сухая пакля, торчащая между бревнами, щекотала мне щеку. Лиственничные бревна, из которых построены конюшни, строители начали разбирать еще в прошлом году, но до пристройки дело тогда не дошло. Конюх жил здесь, будто егерь в охотничьем домике: в кухне простая печь, медный кран торчит прямо из стены, под ним фаянсовая миска для умывания. Трудно поверить, что всего в пятистах метрах стоит гостиница на тридцать шесть номеров, с бассейном в форме почки, теннисным кортом и турецкими банями.
В убежище было так тихо, что, проснувшись и увидев бревенчатый потолок, я решила, что ночую у своей двоюродной тетки в Чивите. Тамошнюю тишину можно ложкой есть, хотя местные албанцы и любят пошуметь на площади.
Какое-то время я пыталась вспомнить свой сон, но от него остался только обрывок: во сне я бежала от собак по лесу, за мной гналась целая стая, азартно и умело, будто за лисой, и вдруг я поняла, что они и видят во мне лису – потому что на мне красное платье! На бегу я пыталась снять платье через голову, но оно было пышным, тяжелым, и застежки чуть не выцарапали мне глаза. Тогда я дернула что было силы, платье треснуло и подалось, я сняла его и бросила на землю, будто лисью шкуру. Собаки принялись трепать его, жадно урча, а я побежала по лесу голой, мою грудь и живот хлестали мокрые ветки орешника, ежевичные плети обдирали ноги, мне было страшно, но я проснулась счастливой.
Садовник спал, сложив на меня свои длинные руки и ноги, можно было разглядывать его сколько душа пожелает. Сколько раз я делала это тайком, пытаясь поймать ускользающую догадку: где я, черт возьми, видела этого человека? Он родился на севере Европы, учился в Англии, много путешествовал, а я не выезжала дальше провинции Фрозиноне. Он не читает Умберто Эко, а я не способна понять его любви к Kronos Quartet. Как ни обидно, но мы с ним два безнадежных незнакомца. Однако я руку дала бы на отсечение, что уже видела эти высокие скулы, небольшие яркие глаза (почти без ресниц!), твердый выпуклый рот, будто кисточкой обведенный. Так я думала в то утро, лежа на каталке под пахнущим сыростью красным плащом, взятым с костюмерной вешалки.
Теперь-то я знаю, что он просто похож на свою бабку Стефанию. Ее портрет висит в библиотеке, в том углу, где начинается вишневая полка с коньяками, занимающая всю северную стену. Босая девушка в кресле, глаза расширены, бальное платье расстегнуто, одна нога подогнута, другая едва касается пальцами пола.
* * *
Четвертого июня, через два дня после бегства Садовника, я поняла, что он не вернется. В тот день, когда он уехал, я этого еще не знала. Иначе я не дала бы ему уехать. Я не смогу больше любить его, но со временем перестану ненавидеть. В тот день, когда я перестану ненавидеть, Садовник все еще будет сидеть в тюрьме. Хватит ли моей ненависти на всю его жизнь – я не знаю.
Утром я спросила у Пулии, слышала ли она хоть какие-нибудь сплетни о ребенке, который родился у английской горничной. Кто-то же должен был его видеть. Не могли же они прятать его в чулане или в подвале как постыдный секрет, тем более что Стефания крестила внука открыто, в собственной часовне.
Ты многого хочешь, хмуро сказала моя начальница, люди собственной родни не помнят, такие теперь времена, а тут без малого тридцать лет прошло. В поместье все время толпился разный народ, поди разбери, чьи это дети, чьи собаки, чьи машины на паркинге. Я слышала, что англичанка пыталась наладить со старухой отношения и два раза привозила свое дитя, люди видели, как конюх катал мальчика на лошади, но теперь нет ни конюха, ни старухи и спросить не у кого.
Еще Пулия говорит, что гости в те времена приезжали надолго, целыми семьями, иногда они спускались в деревню за свежим сыром, а рыбу в поместье привозили рано утром, свежую, прямо к воротам. Как бы я хотела оказаться в этом здании тридцать лет назад! Услышать, как сдвигают стулья на веранде, смеются, флиртуют, звенят бокалами, заводят радиолу и танцуют босиком на теплом мозаичном полу. Но куда там, в начале нового века люди разучились танцевать и валять дурака, для этого надо как следует обкуриться, как моя соседка по общежитию в Кассино, танцевавшая в коридоре сама с собой.
Садовник похож на Стефанию, но это еще не все. Он мог бы спокойно перенестись на тридцать лет назад, сесть с молодыми хозяевами за стол, говорить с ними на своем ломаном итальянском, и никто не спросил бы его, откуда он взялся. Порода сильнее масти, как говорит моя тетка, владелица овчарни на склоне Урбано.
Да, я подозревала его еще в марте, самую малость, но подозрение казалось таким пустым и нелепым, что я загнала его в дальний угол. В тот день, когда я забралась в его жилище, я вообще не думала о своем расследовании. Я хотела отыскать его дневник, чтобы узнать, что он написал обо мне. Похоже, я начинаю привыкать к незаконному обыску. Я перевернула его тайную комнату возле конюшен, чихая от пыли, залезла даже в театральные костюмы, заглянула в корзину с выщербленными тарелками, перебрала винилы, сложенные стопкой у стены, сверху лежал «Incontro» Патти Право, моя мать тоже ее любит.
Сначала я нашла пенковую трубку Садовника и положила в карман. Потом я нашла блокнот, он завалился за больничную каталку, стоявшую у окна и служившую попеременно то столом, то диваном. В блокноте была исписана только первая страница – наверное, он сразу его потерял. Всего несколько фраз на английском, таких простых, что словарь мне не понадобился.
/ Синдром запястного канала, посмотреть в вик.
! Кусок гранитной скалы по-прежнему примыкает к стене поместья, а вот дерево срубили – теперь в прохладный сад со стены никто не спрыгнет.
! Вчера привезли из города ноты, и я играл шансонетки. Пианист я, конечно, паршивый, зато темпераментный – инструмент гудел, старики кивали и притопывали.
! Я готов спать с любой женщиной, если она хорошо пахнет, незаносчива и не болтает чепухи, и только о маленькой Петре я думаю как о существе без пола. Нет, хуже того – ее белая покорная шея, твердый зад, широкие ступни цвета светлого меда, губы, кисловатые, будто лепестки батарейки, вызывают у меня отвращение.
! Окно разбилось еще на той неделе, а стекло не вставляют. Повесил с утра свой свитер посушиться, а его унесло вместе со всеми прищепками.
* * *
Вечером я дежурила, и в сестринской мне сказали, что никто не видел пианиста со вчерашнего дня, он даже ужинать не пришел.
– Ты часом не простыла? – спросила меня Пулия, и я заглянула в большое зеркало по дороге в библиотеку. Так и есть: под глазами сизые тени, нос блестит, на левом чулке петля, прямо как после драки. Я и чувствовала себя так – как в детстве, когда дралась с мальчишками во дворе.
Лифт был занят, и я пошла пешком по винтовому коридору. Кожа у меня зудела, ладони горели, я шла так быстро, что метлахская плитка трещала под каблуками, будто ореховая скорлупа.
В библиотеке не было ни души, как и на всем этаже, дверь была заперта, но я запаслась ключом еще утром, когда консьерж уходил завтракать. Я включила компьютер и набрала адрес блога, намереваясь попробовать еще несколько версий пароля. Теперь, когда у меня был новый подозреваемый, появились и новые варианты. Но стоило мне открыть страницу, как блог распахнулся сам, будто пещера с сокровищами. Его владелец забыл закрыть страницу! Тогда это показалось мне чудом, невероятным везением, но позднее я вспомнила, что сама же спугнула Садовника, ворвавшись в библиотеку в тот день, когда в гостиницу приезжал адвокат. Он печатал что-то важное, торопился, не попадал по клавишам, а когда увидел меня, скривился так, будто я принесла ему стакан наперстянки. А потом библиотеку заперли, потому что Вирга уехала втихомолку, решив не дожидаться сентября.
