Садовник
Количество красивых женщин должно быть постоянным, чтобы земля продолжала вертеться. Женщины стареют и умирают, но появляются новые и поддерживают скорость и ритм вращения. Я смотрю на Петру из окна библиотеки и понимаю ее красоту, горькую и свежую, как стручок зеленого перца, но она, красота эта, не трогает меня совершенно, как если бы я смотрел через мутное слюдяное окошко.
Между тем Петра подходит этому отелю примерно так же, как императорская лодка – мосту Нефритового Пояса на китайском озере Куньминху. Арка моста была вырезана так, чтобы лодка-дракон спокойно под ней проходила. «Бриатико» заточен под Петру, хотя об этом никто не подозревает. Какая жалость, что я не могу любить ее. Я знаю об этом с тех пор, как девятнадцатого апреля в «Бриатико» наступил конец света.
Вот она бежит по аллее с пачкой бумажных полотенец, мелкий гравий летит из-под ее туфель, я знаю, что они натирают ей ноги, она всегда спешит, ее маленькое тело набито минутами, как маковая головка зернышками. В ней нет ничего, что способно отвратить мужчину от женщины, но в тот вечер мне будто бритвой по глазам полоснули.
Конец света наступил в восемь, с театральной точностью, иначе его бы сразу не заметили. Фонари в парке включают в половине восьмого, так что они горели всего полчаса, а после все разом погасли, и «Бриатико» погрузился во тьму. В коридорах стало тихо, старики боялись выходить, чтобы не споткнуться, а сестры и обслуга носились по служебному этажу в поисках свечей и спичек. Удивительно, сколько в электричестве жизненной силы – стало не просто темно и холодно, оттого, что вырубились всякие там плиты и радиаторы, стало скучно, тревожно и как-то бестолково.
Я знал, что Петра дежурит в прачечной, как всегда по субботам, и подумал, что ей оттуда не выбраться – в темноте, по винтовой подвальной лестнице без перил. Я взял карманный фонарик и пошел туда, чтобы помочь. Она сидела там на груде простыней в молчании застывших машин, их круглые стекла поблескивали во тьме, будто глаза чудовищ. Когда я спустился, меня встретил огонек зажигалки, я и забыл, что она курит, красивые девчонки всегда курят или пьют (или блудят), так действительность нивелирует невозможное.
– Приятно видеть тебя без чепца, – сказал я, входя под каменные своды. – В темноте можно выйти из роли крахмальной медсестры. И вообще из любой роли.
– Я не люблю темноту. – Голос девушки казался ниже, а может, она просто охрипла в сыром погребе.
Я опустился на пол и положил фонарик на колени. Прозрачные глаза машин казались глубокими, кое-где за стеклами светлело белье – как внезапная мысль. Петра протянула мне сигарету, я покачал головой, и некоторое время мы сидели молча.
– Тебе не страшно? – спросила она, когда мой фонарик погас.
– Это всего лишь погреб. – Я вскочил на ноги и стал ходить по прачечной, чтобы развеять темноту. – Скоро придет техник и подключит аварийный генератор. Конец света уже случался прошлой осенью и продолжался около часа.
Петра молчала, съежившись на своих простынях. В трубах гудела обиженная вода, не способная добраться до машин. Стирать простыни в таком месте могло прийти в голову только покойному хозяину. Тут разве что карбонариев прятать.
– Я мог бы написать для тебя пьесу, будь я драматургом, – сказал я потом. – Придумал занятный сюжет по дороге сюда. Пьеса была бы о конце света, который один парень устроил для своей девушки. Заставил ее поверить, понимаешь? Они взяли палатку и поехали на берег моря, чтобы там умереть. Я придумал бы старого индейца-кечуа, который помог бы этому парню убедить девушку (за бутылку виски?) в том, что конец непременно наступит. Он сказал бы, что сам уезжает на острова, чтобы встретить темноту и ужас в своей хижине, оставшейся от деда. Еще могут быть друзья, согласившиеся на розыгрыш. Или поддельные новости в Сети. Одним словом, они бы ее убедили. И вот они лежат в палатке и слушают, как дождь барабанит по брезенту. И потом она умирает на самом деле. Потому что поверила, понимаешь? Или нет, пусть лучше он умирает. Я еще не придумал каким образом.
– Пусть лучше он, – твердо сказала Петра.
Свет дали только в одиннадцать. Я трясся от холода в этом каземате и уже подумывал о том, чтобы вырыть нору в грязном стариковском белье. Петра тоже дрожала, но я не стал ее обнимать, хотя это согрело бы нас обоих. Мы могли бы выйти оттуда и в темноте, но не вышли. Потом свет снова погас, погасли даже аварийные лампочки.
Мы просидели там три часа, и под конец я согласился курить ее ментоловые сигареты. Я рассказал ей про капитана с припорошенными снегом глазами и мое путешествие домой от берегов Иост-ван-Дайка. Не думаю, что она мне поверила. Петра рассказала мне о том, как сгорела часовня Святого Андрея. И я поверил каждому ее слову.
– Ну, довольно. – Кто-то повелительно постучал ложкой по чашке, и все посмотрели туда, в дальний угол.
Я тоже посмотрела. Там сидел управляющий, который, судя по горе косточек на его тарелке, все это время спокойно ел персики.
– В отеле царит хаос, – сказал он, тяжело поднявшись со стула, – если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Тоже мне Гарун-аль-Рашид! Неудивительно, что в этом сезоне полиция практически поселилась у нас в холле, а персонал потерял всякое желание работать. Так продолжаться не может, и я намерен заявить о своем уходе. Прошу прощения, синьоры.
Дверь за ним захлопнулась, но от сквозняка распахнулось незапертое окно в другом конце зала, и дождь хлынул на пол столовой. Две горничных, сидевших до этого будто замороженные, бросились задвигать щеколды и вытирать воду, хотя кого теперь волнует отсыревший паркет? Адвокат усмехнулся, пригладил волосы и открыл рот, чтобы прокомментировать речь управляющего, но в этот момент дверь хлопнула еще раз, и, кажется, даже сильнее.
Я быстро оглядела зал, подумав было, что нервы не выдержали у Пулии, но она сидела на своем стуле, скрестив руки на груди, с ледяной улыбкой на широком лице. Посмотрев в сторону окна, я поняла, что ушла библиотекарша, тихо сидевшая все это время на плетеной скамейке. На нее это было непохоже – хлопать дверью, эта Вирга всегда была сдержанной, даже слишком. Больше я ее не видела, и это меня ничуть не удивило. Искать новую работу нужно в начале сезона, когда повсюду плещутся деньги, в сентябре библиотекаршу возьмут разве что столики вытирать.
Зато исчезновение Садовника было похоже на бегство – он даже вещи свои толком не собрал. Комната его была пустой, я сняла с доски ключи и проверила, зато в тайном убежище остались рубашки и книги, даже трубка в пробковом футляре. Похоже, он здорово спешил, раз бросил свои сокровища.
Я еще не знала, что вижу его в последний раз, когда он нашел меня в процедурной и попросил подписать распечатку адвокатской стенограммы для профсоюза. Вид у него был растрепанный, в глаза он мне так и не посмотрел. Зато я услышала запах его пота – наверное, он бегал по лестницам с этой своей бумажкой, чтобы не дожидаться лифта, в котором всегда толкутся старики. Этого запаха я раньше не знала. Когда мы лежали рядом на театральном занавесе, я была мокрой как мышь, а он – сухим и прохладным. Наверное, дело в том, что наша любовь не взаимна.
На следующий день было воскресенье и ветер с севера – никто не пожелал идти на пляж, так что я оказалась свободна до полудня и спустилась на кухню. Повар играл в карты с помощником, постелив на разделочный стол полотенце, на плите пыхтела огромная кастрюля с бульоном для воскресного ланча. Они дали мне чашку бульона и сказали, что Садовник уехал, но я не стала беспокоиться, ведь он мог уехать в город или в Венцано, где бывает раз в месяц. Да мало ли куда.
Подходящий день навестить тайное убежище, думала я, направляясь знакомой дорогой к развалинам старого корпуса. День был похож на осенний: ненастное небо сливалось с морем, на вершине холма уже хозяйничал ветер, и кроны тополей казались светлее, оттого что показывали сизую изнанку листвы.
Я давно пообещала себе, что доберусь до его убежища при первой же возможности, там наверняка что-то есть: дневник, черновик, записки или хотя бы лаптоп. Зачем еще гостиничному пианисту уходить на полдня в сырую, заплесневелую хибару, продираясь через поле молочая? Он же говорил, что пишет книгу, вот я ее и найду.
Я должна знать, почему он меня бросил!
Не может быть, чтобы тот, кто мнит себя писателем, не проронил ни слова о том, что между нами произошло. Я сделала все, как положено, – все, о чем читала, и все, о чем слышала. Абсолютно все. Мне показалось, что он был этим смущен.
Кто мог знать, что Ли Сопра проторчал всю ночь на репетиции и вырастил себе алиби размером с капустный кочан. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Поэтому на веселые посиделки с «Пигмалионом» меня даже намеком не позвали.
