А дальше — очень интересная и неожиданная притча.
Андрей Грачёв. Блокнот. — «День и Ночь». Литературный журнал для семейного чтения. Красноярск, 2010, № 6 (80).
Великолепная, на мой вкус, проза: армейские, точнее, «афганские» новеллы — изящно прописанные, с замечательным ритмом, мудрые и остроумные (если это слово можно тут применить) разом. И — как бы это сказать? — очистительные . Меня смутила фотография автора: строгое лицо и очень черные непроницаемые очки. Полез в биосправку, так и есть: «Принимал участие в боевых действиях в провинциях Парван, Баграм, Кабул, Баглан, Нангархал и др. Награждён медалью „За отвагу”. В октябре 1982 года в окрестностях Кабула был тяжело ранен. В октябре 1983 года вычеркнут из списков части в связи с полной потерей зрения. С отличием окончил пединститут, защитил кандидатскую диссертацию. В настоящее время преподает на кафедре русской и зарубежной литературы Самарского госпедуниверситета. Автор двух книг об истории Великой Отечественной войны и о необъявленной войне в Афганистане, а также сборника прозы „Афганские былинки”. Руководит литературным молодежным объединением „Лабиринт”».
Василий Димов. Кафказус. Предисловие Евгения Попова. — «День и Ночь». Литературный журнал для семейного чтения. Красноярск, 2010, № 5 (79).
Е. А. Попов деятельно помогает этому красноярскому альманаху, еще недавно возглавлявшемуся покойным ныне Романом Солнцевым.
«Читателям <…> это имя уже знакомо по публикации романа „Тбилиссимо”, впоследствии переведённого на несколько языков, в том числе и на грузинский. После выхода книги в Грузии читающая публика разделилась на два лагеря. Одни назвали Димова „познавшим грузинскую душу”, зато другие — русским шпионом и грузинофобом.
Автор нескольких книг так называемой экспериментальной прозы Василий Димов занимает в современной русской литературе свое, отдельное место. Тексты его могут нравиться или нет, однако факты — упрямая вещь. Димова не спутаешь ни с кем, хотя читать его трудно и это почти работа, а не развлечение. Но занятие полезное и питательное. Напевность, утончённая гармония его полупоэтических-полупрозаических строчек впечатляют и манят познать, расколдовать ту таинственную реальность, что так искусно выстроена автором. В прозе Димова лично я нахожу следы влияния немецких экспрессионистов конца роковых сороковых прошлого века, тогда как некоторые его строки и абзацы перекликаются с поэтическими заклинаниями современного российского автора, „дервиша” Тимура Зульфикарова. Впрочем, многоплановые тексты Димова позволяют каждому читателю сделать собственное открытие. Это — наша литература. Качественная, настоящая, русская, а не пластиковое, гламурное ее подобие».
Графически это немного похоже на прозу Дмитрия Данилова, но только внешне.
Олег Кириченко. Православное женское монашество в советское время. — «Вопросы истории», 2011, № 1.
Именно они, православные монахини, судя по всему, и приняли главный удар: сначала массовые репрессии начала 1930-х и массовое обновленчество, отчасти инспирируемое властями, затем активное разрушение монастырей и уничтожение святынь. Они сопротивлялись как могли, главное, утешали людей. К ним шли со своим горем (не интеллигенция шла, конечно, обычные люди). «К концу 1960-х гг. ушли из жизни последние монастырские монахини, и вместе с ними уходила особая культура дореволюционного женского монастыря, который вырастал на иной почве и иных социальных ценностях, нежели монастыри постсоветского времени». Вот об этих «иных» почве и ценностях — данное исследование.
Владимир Леонович. Возьмите в долг, не откажите. — «День и Ночь». Литературный журнал для семейного чтения. Красноярск, 2010, № 5 (79).
Большая вещь к 100-летию Твардовского и 40-летию его кончины.
Интонацию Леоновича не спутаешь не с чьей другой.
«О его коллегах — 33 богатыря, 42 секретаря, как он балагурил, — достаточно сказано в „Теленке” Солженицына, почему-то слывущем вещью неблагодарной со стороны крестника — своему крестному отцу. Кто как понимает моменты той самой щепетильности и прочего, опирающихся на внутреннее достоинство, на его твердыню…
Я мало что понимал в драматургии Вампилова. Для меня он был Саня Вампилов. Не дурак выпить и развлечься на даче Костюковского. У Твардовского он был „Вампиров”: то ли А. Т. успел прочесть и оценить дар этого гуляки, то ли угадал то, чего не мог знать. Наверняка старался ему помочь — как и мне.
Возьмите в долг, не откажите…
Я отказывал.
А хороша формула?
Зная мое бездомье, вспоминал, как в юности каждый чердак и каждый подвал рисовались ему его жильем. Поднявшись на второй этаж дачки Бориса (Костюковского, в Пахре. — П. К. ) — оглядел косые стены клином и стол:
— О да, тут можно писать „Мадам Бовари”!
Застал как-то у меня подругу, выяснил, что пишет стихи, попросил почитать. Покряхтывал непонятно как, потом сказал:
— Вам надо родить ребенка».
Наталья Полякова. В полосе света. — «Октябрь», 2010, № 12 <http://magazines.russ.ru/October>.
О книге стихов Игоря Меламеда «Воздаяние» (2010).
«Книга Меламеда автобиографична, как мемуары или дневниковые записи. Но именно этот путь — самый короткий к сердцу современного вдумчивого читателя. После XX века искусство оказалось в западне жизни. Реальность переросла текст. Хроника стала важней авторского вымысла, которому читатели перестали верить. Современное искусство, стараясь выжить, нашло два способа существования в таких условиях. Первый — стать зеркалом жизни. Второй — сгустить смыслы и превратиться в искусство ради искусства. И по сравнению с прозой, которая по своей природе тяготеет к хронике, современная поэзия вольно или невольно склоняется ко второму пути. Для поэзии это — путь наименьшего сопротивления. Иносказание становится уже не целью и не средством, как это было в Серебряном веке и позже у футуристов, а способом высказывания. Содержание текста при этом не ставится в зависимость от действительности, так как действительность рождается в самом стихотворном тексте как единственно верная и существующая.
Но в стихах Меламеда все наоборот. Единственная реальность — его жизнь. Важны не просто чувства и воспоминания, важна их достоверность. Если попытаться, стихи Меламеда можно легко расставить в хронологической последовательности реальных событий, личных и исторических.
Говорят, что поэт должен жить, как пишет. Но какую цену готов заплатить поэт, чтобы о нем так сказали? И мудро ли ждать от поэта, чтобы у него была какая-то особенная судьба? Под словом „особенная” обычно подразумевается „трагическая”. Хотеть быть трагическим поэтом — безумие, а быть им — тяжелый крест. Но именно такая, трагическая, судьба у Игоря Меламеда. Он ли ее выбрал, или она выбрала его…»
Григорий Ревзин (рубрика «Разговоры о нулевых»). Интервью Юрию Сапрыкину. — «Афиша», 2010, № 24 (288) <http://www.afisha.ru/magazine/afisha_msk>.
Четырнадцать человек дали журналу интервью о «нулевых»: Борис Акунин, Сергей Шнуров, Илья Осколков-Ценципер, Василий Эсманов, Константин Эрнст, Олег Кашин, Леонид Парфенов, Михаил Галустян, Григорий Ревзин, Алексей Зимин, Ксения Собчак, Денис Симачев, Марат Гельман, Евгений Гришковец. О Ревзине сказано: «Своими текстами в „Коммерсанте” практически в одиночку внедрил в массовое сознание представления о современной архитектуре. Безжалостно критиковал лужковскую градостроительную политику. Один из умнейших авторов, пишущих на русском языке». Вот — два фрагмента.
«Меня развеселило, когда я прочитал „Стамбул” Памука, там он подробно описывает деревянные дворцы пашей на Босфоре, которые исчезают, и у них свое движение интеллектуалов, которые как-то об этом плачут. Когда вы сегодня гуляете по Стамбулу, вы не в состоянии себе представить, что там есть такие люди. Мы все знаем, кто такие турки, они очень способные, на всех языках разговаривают, прекрасные учителя по виндсерфингу, по параглайдингу, дубленки продают. А вот то, что там ходят такие Рустамы Рахматуллины и плачут, что дворцы рушатся, вообще в голову не приходит. При этом все чувства, которые он описывает, — такое ощущение, что это про нас написано. Это свойственно всем городам в рамках европейской цивилизации. Даже Венеция Бродского, описанная в „Набережной неисцелимых”, не похожа на ту Венецию, которую мы сегодня видим. 20 лет прошло — и все, по-другому устроены районы, нет больше разницы в населении между Дорсодуро и Гетто, притом что там вообще ничего нельзя менять. Профессиональная позиция заключается не в противостоянии изменениям, а в управлении изменениями. Но это требует высокой степени консенсуса общества по каким-то базовым вещам. Во-первых, нужно, чтобы профессионалы были, во-вторых, нужно, чтобы общество им доверяло, в-третьих, нужно, чтобы власти им доверяли. И тогда окажется, что можно найти компромиссные пути в каждом конкретном случае. У нас же крайние позиции со всех сторон. Со стороны девелоперов (участники организационного процесса в строительстве, работники на рынке недвижимости. — П. К. ) — „всю эту дрянь надо сносить и делать все заново, кроме открыточных памятников, которые повышают цену недвижимости”. Со стороны Архнадзора — „сохраняем все, и идите к чертовой матери”. В двухтысячные общество впало в анабиоз, денежным потоком, как Победоносцев говорил, „подморозили Россию”. Здесь именно такая ситуация, противостояние, законсервированное в очень ранней стадии, когда люди даже не начали думать о том, что надо договориваться. Они заснули и вяло продолжают бормотать свои крайне радикальные позиции. Ну, что поделать».
