— Верующие с этим никогда не согласятся. Но что бы ни думали врачи об абортах, биоэтика сегодня в медицинских вузах — обязательный предмет. И в некоторых вузах ее преподают православные люди, иногда даже священнослужители. Как вы к этому относитесь?
— Преподавать медицинскую этику может только очень крупный врач. В том, что ее не может преподавать священник, у меня сомнений нет. Нужны профессиональные знания.
Я со священниками не обсуждаю ни вопросы жизни и смерти, ни оказание мной помощи больному, ни характер помощи. Им нет места в моей работе. Мы говорим на разных языках.
Поднимитесь ко мне в отделение, почти на всех столиках найдете иконки. Моего авторитета хватит, чтобы перекрыть эти иконки. Но всегда найдется человек, который верит в Промысел Божий. А, извините, верить надо в противоопухолевые препараты.
— Среди ваших пациентов наверняка есть верующие. Если кто-то захочет, чтобы к нему пришел священник…
— В рясе, в шапке, в верхней одежде вход в стационар запрещен. Не пущу. Об этом все предупреждены, и ко мне не ходят. Иди домой и приглашай кого хочешь.
— Но у вас же тяжелые больные. Если человек допускает, что может не вернуться домой, и хочет исповедоваться?..
— Зачем здесь нужен священник, если тут больные лежат? Вы не знаете, что встреча с попом в народе считается несчастьем? Не буду я, ублажая одного больного, приносить неприятности целому отделению. Если священник умен, он может прийти к больному в приемные часы как посетитель. Не в рясе, без креста. И исповедуй, сколько тебе вздумается.
— Андрей Иванович, наверное, для вас как материалиста суеверие не менее странная вещь, чем вера в Бога. Почему же вы не считаетесь с одной странностью пациентов, но считаетесь с другой?
— Ну зачем насиловать людей? Сам я не считаю встречу со священником плохой приметой. У меня к ним очень хорошее отношение. Я в основном встречал хороших священнослужителей. Но здесь больница, здесь им делать нечего”.
Протоиерей Димитрий Смирнов в своем интереснейшем комментарии-интервью к беседе журналиста “Фомы” с академиком Воробьевым мягко напомнил помимо прочего, что у РПЦ есть соответствующее соглашение о сотрудничестве с департаментом здравоохранения Москвы.
“ — В больнице, значит, тоже можно вступать в конфликт с главврачом, требуя священника?
— Конечно. Просто сказать: „А вам неприятности нужны? Сейчас я в департамент здравоохранения звоню”. Просто не имеют права отказать, по закону.
— Отношение к больному после этого у врача может измениться?
— Никогда. Вот этого, слава Богу, у нас нет. Даже если больной устраивает скандал, от этого к нему хуже не относятся и хуже не лечат. Можно быть спокойным, что тебя не угробят. Все-таки у нас врачи профессиональные и, как правило, нормальные, хорошие люди”.
Впрочем, чуть выше, когда шла речь о смерти, о. Димитрий говорил о медиках куда жестче:
“ — Как вы считаете, почему достаточно часто именно медики отказывают человеку в потребности разобраться в вопросах жизни и смерти? Вот, например, скрывают смертельный диагноз?
— Потому что медики в отношении смерти — самая циничная часть общества. Медиков сейчас обучают методам ремесла и совершенно не дают никакого гуманитарного образования. Ни душевного, ни исторического, ни культурного. Они человека изучают как машину, причем состоящую из отдельных частей, а не в комплексе. На каждую часть — своя специальность. Они на человека смотрят как на объект, как на кусок мяса, у них нет благоговения перед личностью. Это начинается уже с медицинского училища: если послушать разговоры студентов в курилке — у вас волосы на голове зашевелятся. Я понимаю, что многих возмутит то, что я сказал, но это факт.
Есть, конечно, некоторые врачи, которые сами по себе культурные люди. Но то, что у них целостное представление о человеке, — это уж их собственная заслуга, а никак не медицинского образования”.
Владимир Радзишевский. Из жизни надгробий. — “Информпространство”, 2008, № 2 <http://www.informprostranstvo.ru>.
Очередной отрывок из объемистой рукописи о Новодевичьем пантеоне.
“Жгучее желание запечатлеть покойников за их привычными занятиями, к счастью, еще не коснулось проктологов. Но легендарный диктор Юрий Борисович Левитан и на кладбище обзавелся микрофоном. Клоун и дрессировщик Владимир Леонидович Дуров окружен цирковым зверьем. Самуил Яковлевич Маршак что-то сосредоточенно записывает. Юрий Никулин присел на барьер манежа. Лирический тенор Александр Алексеев замер в одеянии и позе Владимира Ленского. А маршал войск связи Иван Терентьевич Пересыпкин, прижав трубку к уху, разговаривает по телефону. Но откуда и с кем? В этом ряду странно воспринимается надгробие Антона Павловича Чехова. Единственное изображение здесь — это традиционное распятие. И если подойти к скромной могиле начала XX века от помпезных могил наших профессионально озабоченных современников, то можно подумать, что распят сам Антон Павлович”.
Ирина Роднянская. “Никакое лекарство не отменяет болезни” (явление Бориса Херсонского). — “Арион”, 2007, № 4.
“Да, способы письма Херсонского многообразны и притом всегда обращены к нутру создаваемого им мира. А в то же время он на редкость однообразный поэт. Исключительный случай, когда это не изъян, а достоинство: сертификат предельной серьезности и сосредоточенности. Он погружен в историю болезни человечества. А это всеобщая, всегдашняя, однообразная история”.
Тихонов Вячеслав Александрович. А было ли это?.. — “Искусство войны”, 2007, № 2 (3) <http://artofwar.ru/a/almanah>.
“Я по жизни очень чистоплотный человек. <…> Мне тошно, когда я вижу сбитую собаку на дороге. А ведь когда-то я вытирал с „комка” мозги ротного и не испытывал никаких чувств, кроме „Слава богу, не меня. Я еще жив…””. В рамке, где должна быть — по традиции — фотография автора, надпись “нет фото”, с черной ленточкой, перечеркивающей правый нижний угол. В чеченской войне автор участвовал с самого начала, но в биографической справке сказано — без комментариев, — что “был убит в 2004-м году в Москве”. Кем? За что?
Вообще брать бывший журнал “Art of War” (“Творчество ветеранов последних войн”) для какого бы то ни было обзора как-то дико и неловко. Он действительно пропах порохом и смертью. В содержании ббольшая часть фамилий авторов — в траурных рамках.
В следующем номере — № 3 (4) — много материалов из уникального американского сборника “Операция „Возвращение””, словно бы специально написанных для альманаха “Искусство войны”, и знаковая беседа Аркадия Бабченко с нашим человеком, воевавшим в Афганистане, затем — в спецназе, позднее служившим в израильской армии и четырежды воевавшим в Ираке в составе… армии США.
Из предисловия к беседе: “Недавно вернулся на Родину. У него все хорошо. Есть семья, двое сыновей, свой дом в Подмосковье, в котором вместе с ним живут и его друзья-сослуживцы. Что-то типа пункта постоянной дислокации”. В тексте боец прикрыт псевдонимом “Михаил”, но его военные фотографии размещены тут свободно. В том числе — и в американской форме. По-моему, это поразительный психологический тип человека, осознающего себя профессиональным испытателем войны, что-то вроде того. Скупой рассказ “Михаила” о том, как именно он попал в корпус морской пехоты американской армии (не к миротворцам!), стоит мессы. “<…> С нашей стороны всем до балды было, что происходит. Россия вся под управлением была: что оттуда скажут, то и делалось. Вербовочные центры были не только в Москве — и в Саратове, и в Смоленске. Об этом все знали (поначалу-то американцы искали в третьих странах и в России солдат для своей афганской кампании. — П. К. ). Моих товарищей, например, собирали в Италии, в Римини, под табло на вокзале. Сажали в грузовик и отправляли на военную базу. В итоге все равно все попадали в Бахрейн, там основной вербовочный лагерь и учебный центр подготовки. Оттуда потом в Калифорнию. Но я не думал, что из этого что-то получится. Это на несколько лет все растянулось…”.
Сегодня воевать “Михаилу” (оказывается, всегда осознающему Россию как свою единственную родину и, кстати, “не понявшему” чеченской кампании, почему он туда и не отправился) вроде бы и не особенно хочется. У него налажен и бизнес, и семейная жизнь. Но… вот фрагмент последнего вопроса Аркадия Бабченко и полный ответ на него:
