Поля забавлял ее воинственный задор. Он с восхищением смотрел на эту очаровательную старую даму с маленьким курносым носиком, со смеющимися глазами и детским профилем.
— А Берлин был тогда восхитительным городом! Театр Макса Рейнхардта, «Четырехгрошовая опера», экспрессионизм. И это еще не все, была политика. Забастовки, инфляция, все последствия поражения и отъезд Кайзера. Я изо всех сил старалась встряхнуть Руди, пыталась вырвать его из домашнего кресла. Я говорила ему, что его место на улице, бок о бок со старыми фронтовыми товарищами. В конце концов я сама записала его в «Стальной шлем»,[22] вместе с братом.
Она вздохнула, погружая мизинец в глубину золотистого теста.
— Он почти сразу умер. Его раздавил грузовик во время стычки с людьми Карла Либкнехта.
* * *
Через три дня, в четыре часа утра, бригада по замуровыванию окон постучалась в дверь фрау Краус. Подобного рода визиты стали такими привычными, что спали, не раздеваясь, и старая дама приняла вооруженных мужчин во всеоружии нового шика — в накидке, баскетках и с обручем на голове.
— Мы вас защитим от непогоды и солнечных ударов со стороны Запада, — пошутил унтер-офицер, который ими командовал.
— Ведь дома без окон непригодны для житья! — возмутилась фрау Краус.
— Долго вам здесь жить вряд ли придется, — иронически заметил унтер-офицер.[23] Но пока не поступил приказ об эвакуации приграничных домов, вам выдадут керосиновые лампы и достаточное количество горючего к ним.
— Но ведь есть электричество?
— Уже час как его отключили. Можете проверить.
Поль печально следил за тем, как прямоугольник неба в окне уменьшается, съеживается, превращается в квадрат, потом снова становится прямоугольником, но уже узким и маленьким и наконец исчезает совсем, и воцаряется такая тьма, будто у тебя глаза закрыты.
С этих пор для них началась странная жизнь, как бы вне времени, при дрожащем зеленоватом свете двух керосиновых ламп — по одной на человека, которые они переносили из комнаты в комнату. Редкие звуки с мертвой улицы доносились к ним, как сквозь вату, едва пробиваясь через толстые кирпичи и известку запечатанных окон.
Поль разговаривал мало. Часто он сидел один во мраке комнаты Урса, где жил, или с лампой в руке сопровождал фрау Краус в ее передвижениях по квартире и слушал ее непрерывную болтовню.
Вот, после венецианских отблесков, после закатов острова Джерба, вечного исландского солнца, он оказался посреди лета заключен в тень, тем более глухую, что она была почти тюремной, искусственно созданной людьми. Следующая пятница дала ему случай спуститься еще на несколько ступеней ниже.
* * *
— Братья, нужно иметь большое самомнение, чтобы считать свою жизнь уникальной, исключительной, беспримерной. Уникальная, исключительная, беспримерная? Но кто мы такие? Что отличает нас от нам подобных, бывших и ныне живущих? Почему мы считаем посланные нам испытания самыми тяжкими? Нет, братья, попробуем избежать мрачного и гордого самодовольства, с которым мы обычно произносим: такие страшные несчастья могли случиться только со мной! Напротив, повторим вслед за Экклезиастом, что нет ничего нового под солнцем и если о чем-то случившемся с нами говорят — «такого еще не бывало», значит, об этом просто не помнят.
Подумаем о том, что беды, приключившиеся с нами, уже были испытаны двадцатью, сотней, тысячей поколений. И хотя в несчастье воображение становится скудным, а гордость уязвлена, пусть наше сердце почувствует глубокую, бесконечную, горячую солидарность с нашими братьями в ночи времен.
Мы собрались в эту пятницу в крипте нашей драгоценной церкви Искупления. Почему именно в пятницу? Без сомнения, потому, что злые силы особенно бдительны по воскресеньям, и если бы мы собрались тут в Господень день, они отомстили бы нам. И хотя нас так мало, это пятничное собрание не пробуждает ли в нас воспоминание о другой пятнице, пятнице крови и траура — когда тайно приготовили пасху? Я сказал «в крипте». Почему именно в крипте? Это слово происходит от греческого, означающего «спрятанный, скрытый». Крипта имеет дополнительные значения: пещера, подземелье, катакомбы. И конечно, это слово напоминает о первых христианах, которые должны были молиться в тайне, так как светские власти карали за это огнем и мечом.
Что касается события, о котором мы все думаем, о том ударе меча, который перерубил столько связей, оборвав нить, связующую мать и сына, супруга с супругой, брата с братом, то снова приходится цитировать Экклезиаста, что нет ничего нового под солнцем. Мы видели, и, увы, еще увидим, как немец стреляет в немца. Но братоубийство случалось во всех поколениях, во все века. «И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож брату моему? И сказал Господь Каину: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли».
Скажут, что это братоубийство послужило образцом для всех последующих в истории человечества. Два брата-близнеца Иаков и Исав. Писание говорит нам, что они боролись уже в чреве матери Ревекки. А потом были Ромул и Рем, Амфион и Зет, Этеокл и Полиник, братья-враги, братоубийцы…
Отец Зеелос умолк на мгновение, в дрожащем свете ночников белела его склоненная голова, можно было различить и молитвенно сложенные руки.
— Я думаю о нашем дорогом городе-мученике, — снова заговорил он, — и понимаю, что все эти старые истории, все легенды, о которых мы вспомнили, связаны с его тайной, в них во всех есть нечто общее. Это общее — сам город. Символический город, каждый раз возникающий на месте братоубийства. Убив Авеля, Каин бежал от лица Бога, он основал город, первый город в истории человечества и назвал его именем сына — Енох. Ромул убил Рема и провел по земле городскую черту. Амфион раздавил своего брата глыбой камня, возводя стены Фив. Под этими же стенами Фив близнецы Этеокл и Полиник зарезали друг друга. Нужно смотреть в глубь веков, а не ограничиваться банальной повседневностью.
Я говорю вам о Восточном Берлине. Но несколько дней тому назад монсеньор Отто Дибелиус, изгнанный из своей епархии Берлин-Бранденбург, проповедовал в нескольких метрах отсюда, в Gedächtniskirche,[24] в Западном Берлине. И хотя монсеньор Дибелиус — кальвинист, а я католик, полагаю, наши слова не очень отличались друг от друга. А пограничники ходят всегда парами, они немцы и носят одинаковую форму, но если один из них попробует перелезть через стену, второй обязан выстрелить ему в спину.
Вся эта история загадочна, отзвук уходит в глубину незапамятных времен. Вот почему, братья, нужно смиренно молиться и не брать на себя право истолковывать, судить или осуждать. Аминь.
* * *
Поль не верил собственным глазам. Сюрприз, обещанный фрау Краус — а она заперлась в комнате на все то время, что готовила его, — оказался рождественской елкой. Она вся была в белом инее, на ней горели свечки, висели позолоченные гирлянды, зеленые шары, подернутые опаловой, лазурной, карминной пленкой.
Фрау Краус захлопала в ладоши, приглашая его войти.
— Да, Поль, рождественская елка. Я нашла ее в шкафу, да еще и целую коробку игрушек и свечек. Пусть все идет в дело! Наши запасы керосина подходят к концу. Так будем же освещать комнату рождественской елкой! Последний раз мы украшали ее — сейчас вспомню — в 1955 году, наверно. Настоящие елки были редкостью, очень дороги и некрасивы. Я купила вот эту, пластиковую, с надеждой, что она еще послужит. И была права, видите.
Легкая, порывистая, она пробежала вдоль стола, раскладывая позолоченные веточки на скатерть.
— Я сказала себе: пока мы здесь, будем праздновать Рождество! И открыла консервы: паштет и пудинг. В какую экстраординарную эпоху мы живем! Эта месса в крипте, в пятницу вечером… нас была всего горстка. В течение всей службы я спрашивала себя, кто же Иуда среди нас, кто в тот же вечер донесет в полицию об этой подземной мессе? А сейчас у нас Рождество. Я верю, что кто-то неожиданно постучится в двери. Вы, Поль, пойдете открывать. А на пороге — рождественский дед с мешком подарков.
Поль рассеянно слушал болтовню старой дамы. Уже в Исландии — и в такой же степени во время полета из Рима в Токио — он был поражен тем, как время меняется под воздействием пространства, как оно претерпевает трансмутацию при значительном перемещении по земному шару — переворачиваются с ног на голову часы и времена года. И вот сейчас Берлинская стена довела до предела эту пространственно-временную путаницу, заставив праздновать под покровом постоянной темноты мнимую Великую пятницу, за которой последовало мнимое Рождество. Он подозревал, что это смещение обычного течения года должно происходить в закрытых местах, в минералах, в камнях — подобных огнеупорному тиглю. Он предчувствовал, что оно пойдет еще дальше и что глубина — начавшаяся открываться в церкви Искупления — станет необходимым измерением для завершения его мистического путешествия.
