– Не знаю! – говорил я сердито и поворачивался к телевизору.
Но дядя Матвей неумолимо и безжалостно продолжал сбивать с панталыку героическую Анну Шилову.
– Писатель! – задумчиво говорил он. – Писатель – это, брат, серьезно! Это очень серьезно! Вот ты, к примеру, читал роман «Русский лес»?
– Нет! – тихо говорил я.
– Ну вот! – опять тяжело скрипел диваном дядя Матвей. – А говоришь – «писатель». Писателей, брат ты мой, много, а настоящую вещь никто написать не может. Так себе, ходят туда-сюда, воздух портят. А «Русский лес» – это, чтоб ты знал, шестьсот страниц чистого текста! Без картинок! Читать устанешь, не то что писать!
Анна Шилова постепенно переходила от новостей экономики к новостям культуры и жизни. Дыхание у нее от этого как-то успокаивалось, становилось более нежным, глаза светлели, и еле заметная надбровная складка постепенно сглаживалась.
– В Октябрьском районе столицы, – говорила она, – прошел конкурс детского рисунка на асфальте. Тысячи детей приняли участие...
– Так что писателем быть, – говорил дядя Матвей, зевая и вежливо прикрывая рот рукой, – я тебе, Лева, не очень советую. До писателя тебе еще, понимаешь, расти и расти. И духовно, и физически. А журналистом, да... это пожалуйста. Будешь ездить по стране, встречаться с интересными людьми. С шахтерами, передовиками производства. На хрен только тебе это нужно, ей-богу не пойму... Но ты как хочешь. Принял решение – давай. Жми. Только вперед! За мир во всем мире. Только учти, Лева, это тебе не сладкий перец. И не горький сахар. Ты меня хорошо понял?
Дядя Матвей начинал бормотать, сопеть, а потом просил меня выключить свет и сделать телевизор потише.
– А я посплю, пока мать ужин готовит, – тихо говорил дядя Матвей и начинал громко храпеть.
В темной комнате, под храп дяди Матвея, перед голубым свечением нашего старого телевизора, я наблюдал, как Анна Шилова читает спортивные новости бодрым и легким голосом:
– На чемпионате мира и Европы по хоккею наша ледовая дружина одержала победу над сборной Швеции. Голы забили...
* * *
И грустные, доложу я вам, мысли приходили мне в этот момент! Или если не грустные, то уж, по крайней мере, невеселые.
Впрочем, так бывало почти всегда, когда приезжал дядя Матвей. Своей манерой задавать прямые вопросы он всегда внушал мне ощущение некоторой, что ли, тревоги. Или даже легкой паники. Я никогда не был готов так же прямо и твердо отвечать на его вопросы, как он их мне задавал.
Ну вот с чего, скажите, я взял, что буду писателем или журналистом? Разве только с того, что ни к какой другой профессии я не испытывал вообще ни малейшего влечения?
Какую профессию ни возьми, везде было нужно что-то, чего у меня не было! Да и быть не могло! Я был заикой, стесняющимся своего голоса, да и внешнего вида. Я был не в ладах с точными науками, да и неточные тоже недолюбливал. Я не был уверен в своем уме, да и народной смекалки мне тоже недоставало. Я не был ни хитрым, ни ловким.
Я все забывал и терял.
Ни военный объект, ни склад, ни лабораторию, ни чертежи, ни просто деловые бумаги мне доверить было никак нельзя.
Оставалось только одно – сидеть за письменным столом и строчить буквы.
Тут в большую комнату заходила мама и машинальным движением включала свет.
– Ой! – говорила она испуганно. – А вы что тут, заснули, что ли? А я вам, между прочим, ужин готовлю!
– Нормально, Марин! – говорил дядя Матвей. – Сейчас легкий перекус, и хоккей смотреть будем!
– Да уж, легкий! – усмехалась мама. – Знаю я твой легкий!
За ужином дядя Матвей доставал несколько сортов саратовской рыбы.
Огромного темного леща – к пиву. Розовой осетринки – к водочке. И уж совсем мелких жареных рыбешек – «так, пожевать».
Дядя Матвей был заядлейший рыбак. И вообще, он очень любил жизнь во всех ее проявлениях.
Я быстро съедал свою еду и уходил обратно к телевизору. А мама с дядей Матвеем коротко чокались и начинали долгий, даже бесконечный, как мне казалось, разговор.
Нить этого разговора я уловить по-настоящему никогда не мог, как ни пытался.
* * *
– Ну как оно? – спрашивала мама.
– Так себе! – говорил дядя Матвей. – А куда же денешься?
– Это верно! – вздыхала мама. – Ну а так, вообще?
– А вообще нормально! – говорил дядя Матвей. – Галке отрез купил! Показать?
– Да ладно, потом! – говорила мама. И после паузы сообщала трагическим голосом: – Мой-то... все пишет, пишет! Приходит вечером из школы, садится и пишет. Прямо не знаю, что делать! А?
– Ну и пусть пишет! – не очень уверенно, но бодро говорил дядя Матвей. – Может, это его призвание?
– Ладно! – отмахивалась мама. – Какой с тебя прок! Давай свою ткань показывай! Проверю, чего ты там купил!
– Марин, хочешь, я его к себе военное училище устрою? – искренним голосом спрашивал дядя Матвей.
– В военное? – горько говорила мама. – Нет уж, пусть лучше пишет!
Я закрывал дверь в свою комнату, ложился и долго смотрел в потолок.
Долгая будущая жизнь, в которой я сам буду «нести свой крест», как говорила мама, и делать взрослые поступки, казалась мне страшной и опасной.
Я не знал, как избавиться от этого чувства, и понемногу засыпал.
Я летел в прохладном, мягком воздухе ночи, как в пропасть, у которой нет дна.
И постепенно успокаивался.
* * *
Утром мама и папа куда-то ушли.
Дядя Матвей сидел в большой комнате и думал. На лице его шевелились тяжелые мысли о прошлом и будущем.
– Ты там давай позавтракай! Тебе там мать чего-то оставила, – произнес он неожиданно деловито и быстро. – Только ты это... не затягивай процесс. У меня, Лева, есть к тебе важное дело. Понимаешь?
Светило яркое осеннее солнце.
С улицы через форточку доносился свежий и терпкий ветерок. Я пожал плечами и пошел на кухню быстро пить чай.
– Лева, у тебя ручка и бумага есть? – крикнул мне из комнаты дядя Матвей. – А, все! Все! Нашел! Не беспокойся!
Непривычная рассеянность и странный тон дяди Матвея меня просто ошеломили.
Когда я вошел в большую комнату, он сидел за белым чистым листом бумаги в позе летописца Нестора из трагедии Пушкина «Борис Годунов» (примерно так я себе и представлял эту позу).
– Лева! – умоляюще закричал дядя Матвей, увидев меня. – Я тебя очень прошу! Помоги! Ты же писатель! Будущий журналист! Леонид Леонов наших дней, Константин Симонов, Борис Полевой! Ты понимаешь, тут такая ситуация! Еще одно, последнее сказанье, и летопись окончена моя! И твоя! Всех делов на полчаса! Пожалуйста!
– Дядя Матвей, что с тобой? – испуганно спросил я. – У тебя что-то случилось?
– Случилось, случилось! – закивал он большой лохматой головой. – Ты садись давай, я тебе сейчас все расскажу.
Дядя Матвей стал ходить взад-вперед, кряхтеть и наконец произнес следующий монолог. Привожу его здесь в сильно укороченном варианте.
– Лева! – сказал дядя Матвей и положил тяжелые руки мне на плечи. – Ты уже взрослый, должен понимать. Я ухожу со службы. С военной. В моей жизни наступает решительный момент. Я хочу жить в Киеве. Там у Галкиных родителей дом
на хуторе. Там в пруду вот такие караси! Рукой можно вытаскивать! Там вишни! Там тепло! Там яблоки! А в Энгельсе этом... мне надоело!
– А я тут при чем? – тупо спросил я.
– Так в том-то и дело! – еще громче закричал дядя Матвей. – В том-то и дело! Мне нужно разрешение министра обороны. Военный не может жить там, где ему хочется! Только с разрешения! Вот такая наша судьба. Ты понял?
Я до смерти испугался такой страшной ответственности.
– Ты что, дядя Матвей! – воскликнул я горячо. – Я прошения писать еще не умею! Я еще только сочинения в школе писал. И больше ничего!
– А я? – горько воскликнул дядя Матвей. – А я, по-твоему, когда писал в школе сочинение последний раз? А? Давай без разговоров садись и пиши.
Я немного посопел, повертел ручку, пристроился поудобнее и спросил:
– Что писать?
– Значит, так... Министру обороны СССР, маршалу Советского Союза, Дважды Герою Советского Союза товарищу Гречко. Уважаемый Андрей Александрович! – и дядя Матвей тяжело и надолго замолчал.
– А дальше?
Дядя Матвей провел платком по вспотевшему лбу.
– А дальше... Дальше как раз вся загвоздка. На жалость надо бить! Другого выхода нет! Но и врать нельзя. Вдруг проверять начнут?
– На какую жалость? – не понял я.
– Ну, в том плане, что я старый больной офицер, – сухо пояснил дядя Матвей. – Подорвал здоровье на военной службе. Так все пишут. Не всем же можно жить в Киеве. Там прописка, там ограничение. Разрешение нужно. Понял, нет?
Да! Тут я наконец понял, что от меня требуется.
И рука, словно по волшебству, начала выводить неизвестные мне доселе слова. Сама! Я почти не думал над этими словами, они выливались на бумагу, как из древнего рога изобилия.
Вот примерно как это выглядело.
«Уважаемый Андрей Александрович! – быстро строчил я. – В настоящее время я заканчиваю прохождение службы. Увольняюсь в запас с такого-то числа такого-то года. Здоровье у меня ни к черту не годится. В последнее время сильно обострилась болезнь печени, болезнь почек, ишемическая болезнь сердца, радикулит...»
