Постепенно Женька тоже развеселился, мы катались со смеху, вспоминали, как рылись в земле, оглядываясь по сторонам и думая, что никто не замечает наших идиотских действий… Мы будто забыли, что впереди теперь — кошмар.
Поздно вечером мы ушли от Женьки, распрощались в метро на «Белорусской», и Игорь поехал к себе в Одинцово, где тогда еще жили все Киреевы, вшестером в трехкомнатной квартире, его ушедший давно в отставку и совершенно сумасшедший отец, такие же окончательно ополоумевшие мать и оставшаяся старой девой сестра, Марина и Женька, уже студентка.
А я потихоньку побрел к себе, шел по Горького, улица лежала темная и пустая, только в подворотнях переминались по двое-трое проститутки — они тогда начали появляться.
Я думал о нашем положении и никакого выхода из него не видел. Последняя надежда рухнула, как и следовало предполагать… Вдруг меня кольнуло — там лежат кости матери, и дяди Пети, и тети Ады, и Марты. «С могилами не шутите, они этого не любят». Пришла ясная мысль, впервые за эти двадцать шесть лет: я сделал что-то не то, что-то ужасное. Могилу нельзя так использовать… Могилу близких.
Это они, мертвые, и забрали клад, подумал я.
И тут же попытался одернуть себя — совсем сдурел с этими делами, мистика хороша для развлечения, но нельзя же всерьез считать, что мертвые перепрятали свои сокровища! Однако было уже поздно, один раз возникнув, мысль не желала уходить. Это были их бриллианты, и они не хотят, чтобы фамильное богатство ушло к какому-то Корейцу, чтобы сбереженное от бандитской власти попало к обычным бандитам.
Додумавшись до такого, я даже остановился, будто налетел на столб. Тут же из подворотни донесся громкий шепот: «Мужчина! Хочете с девушкой отдохнуть? Мужчина!» Но я только отмахнулся, не глядя, и повернул в противоположную от дома сторону, надо было проследить мысль до конца.
И тогда с Носовым… Если рассуждать логично, никто из наших друзей не мог ему донести… Значит, это судьба, или можно называть это как угодно… Оставленные дедом проклятые камни погубили дядьку, убили моего отца, уложили мою мать в постель на годы… И со мной тогда, двадцать шесть лет назад, они сыграли шутку, отправили меня в армию, чтобы я поумнел и по молодости не растранжирил их… И теперь они не дались мне в руки…
Размышляя так, я в то же время понимал, что схожу с ума, но поделать с собой ничего не мог — гнал глупые мысли, а они возвращались.
Я снова двинулся к дому, но пошел на этот раз не по Горького, а сразу по Лесной повернул к своей Тверской-Ямской. Здесь уже было темно, как ночью в лесу, даже домов не разглядеть. Из подвалов несло гнилью — в те годы центр Москвы буквально рушился, подвалы заливало, фасады трескались, все проваливалось…
Домашние давно спали, я тихонько прошел к своей тахте, разделся и, как обычно к ночи, когда завод кончается, почувствовал, что сил больше нет. Заснул сразу и спал без снов.
Все следующее утро я не мог найти Женьку, телефон его не отвечал. Не объявлялся и Игорь… Во второй половине дня я смотался на кладбище, рассчитался с интеллигентным рабочим, оттуда поехал к Женьке без звонка, но никто мне не открыл — Белого дома не было.
Так прошел и понедельник, я метался, мучился размышлениями о мести бриллиантов и не мог представить, что случилось с Женькой.
А во вторник он позвонил сам с утра и велел быстро ехать в наш подвал, где они с Игорем уже меня ждут.
Собственно, меня он позвал, чтобы просто сообщить об уже совершившемся факте: Женька переоформляет свою родительскую трехкомнатную квартиру в доме против Телеграфа на Корейца, за это нам списывают все долги, засчитывают немного вперед и еще дают какие-то деньги наличными. А сам Белый переезжает на Ордынку — я был настолько поражен новостью, что даже упоминание той комнаты в коммуналке не отвлекло меня, — и уже заказал машину, чтобы вывезти туда книги и кое-что из вещей на память о стариках, мебель же он всю оставляет бандиту.
Игорь, узнавший все на полчаса раньше, чем я — они с Женькой встретились в подвале случайно, Киреев приехал, истомившись в Одинцове бездельем и неизвестностью, — сидел с бессмысленной улыбкой, непрерывно вытирая пот со лба. А Женька все время шутил по поводу «Вишневого сада», называл себя Раневской, но шутки его были слишком однообразными, чтобы казаться по-настоящему веселыми. Я же был так потрясен, что и навязчивая идея относительно магии камней меня оставила, провалилась куда-то…
Глава девятая. Весеннее обострение
Пролетел по грязи и гололеду московский февраль, перебесился снегопадами и последними морозами март, дело пошло к весне, народ неудержимо потянулся в отъезд — впереди маячили становящиеся все более продолжительными в последние годы майские нерабочие дни. В отделах прикидывали соотношение «цена — качество» Турции, Египта и Кипра, начальники групп собирались в Испанию и на Корсику, а директора делали выбор между Лазурным берегом и Майами…
Однажды утром я услышал, как Нина по телефону вызывает своего шофера — для редких ее выездов из дома существует в этом качестве приличный господин, рано ушедший в отставку армейский полковник, не гнушающийся приработком к пенсии. Аккуратно зачесанной седой шевелюрой и крепким грубым лицом он сильно напоминает первого президента. Нашла его Нина сама через каких-то знакомых и доверилась — вообще-то она боится ездить в машине, хотя вполне спокойно переносит самолет — по детской, видимо, привычке доверять военным.
Александр Дмитриевич прибывает обычно ранним утром, берет в известном ему месте ключи и выводит из гаража на середину двора нашу вторую машину, старый, но в отличном состоянии «ниссан патрол». Нина не хочет пересаживаться ни на что другое, вероятно, ее успокаивают размеры джипа, да она и вообще не любит нового. Впрочем, обо всем этом я могу только догадываться, своего молчания ради такой ерунды, как автомобиль, жена не нарушает. Выведя машину из гаража, Александр Дмитриевич обязательно открывает капот и долго смотрит на работающий двигатель, время от времени склоняясь в глубину матчасти и что-то там вроде бы подкручивая. Я люблю наблюдать этот ритуал сверху, из своего окна.
Через полчаса выходит Нина в городской одежде, тоже давно не обновлявшейся, хотя у нее есть вполне приличные свои деньги, специально положенные мною на счет в уважаемом московском банке, и пластиковая карточка. Но вещей она почти не снашивает, моде, конечно, значения не придает, да я и не уверен, что умеет карточкой пользоваться.
Сегодня она появляется в светлом плаще-тренче, с яркой косынкой, выбивающейся из-под его воротника, с непокрытыми волосами, которые она накануне выездов сама подкрашивает в их естественный золотистый цвет, скрывая уже почти сплошную седину. Отступив за темную штору, я смотрю на стоящую у автомобиля женщину, на таком расстоянии кажущуюся еще совсем не старой. И красота ее никуда не делась, а с возрастом она стала очень похожа на свою ровесницу Катрин Денёв.
Отставной полковник закрывает капот, старательно вытирает руки чистейшей тряпочкой, которую, сложив, сует в карман темного пальто, и, деликатно поддерживая под локоть, помогает Нине преодолеть высокую ступеньку. Только движения выдают ее возраст и потерю привычки к самостоятельному передвижению. Она долго устраивается на сиденье, а шофер стоит возле открытой дверцы…
Вечером я приезжаю рано, и мы ужинаем вместе. Когда Гена выходит из столовой, Нина, глядя, по обыкновению, в сторону, сообщает, что через два дня она улетит на месяц в Европу, сначала побудет дней десять в Лондоне, потом переберется в Италию. Чтобы как-то реагировать, я интересуюсь, достаточно ли хорошо для путешествия она себя чувствует и все ли у нее в порядке с визами. Все так же не глядя на меня, она говорит, что визы еще не кончились, а чувствует она себя хорошо, спасибо, кроме того, с нею летит подруга, которую она пригласила, то есть, если что, рядом будет человек, и, как бы предупреждая мой вопрос, добавляет, что подругу эту, бывшую сослуживицу по издательству, я не знаю. Действительно, никого в издательстве, где Нина работала в последние годы, перед тем как осесть дома, я не знал, тогда мы уже жили почти так же, как и сейчас, — под одной крышей, но врозь. Не найдя, чем продолжить разговор, я киваю, показывая тем, что принял информацию к сведению.
После ужина мы расходимся, как всегда, по разным комнатам. Я сижу в кабинете, без интереса глядя на телевизионный экран и слушая важного, надутого, как индюк, профессионального разоблачителя власти, зарабатывающего своей оппозиционностью и принципиальностью больше меня. То, что он сообщает, мне известно и так, а возмущение, которое он при этом демонстрирует, раздражает — нельзя искренне возмущаться тем положением вещей, которое сделало тебя миллионером…
Я выключаю телевизор и сижу в темноте, размышляя, конечно, о ситуации, которая теперь сложилась в конторе.
