— Но где она? Где она вообще?
— Все еще в Риме… Положение у нее отчаянное. Она любит… нет, еще раз я этого повторять не стану! Позволь мне быть ироничным, в классическом значении этого слова, и позволь мне при этом сослаться на Франца Верфеля[92]: в храме ее сердца всегда будет зажжена свечка в твою честь… Как и в храме моего сердца, между прочим.
Филипп рассмеялся. Хотя ему было не до смеха, совсем не до смеха. Но удержаться он не смог.
— Ну, и хорошо, — сказал Макс. — А теперь что? Сказать мне ей, что она может позвонить тебе?
— Конечно.
— Когда?
— Сейчас мне нужно выметаться на этот военный аэродром. Там будут отпевать погибших, все почему-то считают, что я должен при этом присутствовать. Но к семи вечера я обязательно вернусь.
— Тогда она позвонит сразу после семи. А я позабочусь о том, чтобы тебе еще сегодня послали французские поисковые программы. Как только сможешь, приезжай ко мне. С ней! Ты меня понял? Вместе с ней! Привези свою Клод сюда. Непременно! Надо же нам познакомиться.
— Я сначала поговорю с ней.
— Вы приедете вместе. И как можно скорее! Происходит нечто такое, что пока не поддается осмыслению… это так невероятно, так страшно…
— О чем ты говоришь? Об этих вирусных атаках?
— Это не телефонный разговор. Но вы приедете — обещаешь?
— Обещаю, Макс. — Тучу, заслонявшую солнце, отнесло в сторону. В гостиную хлынул поток света. Филипп глубоко вздохнул. Встал с дивана. Он почувствовал себя помолодевшим и полным сил. — Спасибо за этот звонок, Макс. И за поисковые программы спасибо. За все спасибо!
— А тебе просто так спасибо — ни за что, — ответил Макс Меллер.
Триста сорок пять гробов.
Все как один из светлого дерева стояли они в огромном ангаре военного аэродрома Ингольштадт-Манхинг. Среди них много маленьких, детских гробов. Собралось около шестисот человек — родственники погибших, их друзья, жители соседних городов.
Филипп стоял между Нимандом и Карлсоном у самой стены ангара. Ни одна церковь столько народа на отпевание не вместила бы. Перед гробами стояли премьер-министр Баварии и члены федерального правительства. Участвующие в похоронах молились и пели, большинство по-английски, как и сам священник. Он говорил о живых и мертвых всех вероисповеданий: «Мы прощаемся с людьми, которых мы любили и уважали и в которых нуждались, как в воздухе для дыхания, — говорил он, — мы должны постараться пересилить боль, которую принесло это несчастье, опалившее наши сердца и души…»
Филипп наблюдал за одноруким Карлом Карлсоном, который истово молился и громко пел, и ему вспомнились слова другого священнослужителя, который сказал: «Мы должны сделать это в ангаре. И ни в коем случае не под чистым небом. Страждущим требуется убежище». И еще ему вспомнилось то, что ему рассказал один пожарный: «В «боинге» летела пара новобрачных. Она погибла, а он остался жив».
«Он жив, — подумал Филипп. — И, скорее всего, он здесь, в этом ангаре».
В Мюнхен он вернулся в машине специальной комиссии вместе с Карлсоном. Криминальрат сказал после долгого молчания:
— Вы, наверное, были весьма удивлены, господин Сорель?
— Чем же?
— Мною.
— С чего вы взяли? — удивился Филипп, хотя сразу понял, о чем тот говорит.
— Потому что я так молился и громко пел.
— Да что вы, господин Карлсон! — смутился Филипп. — Это сугубо интимное дело каждого человека: верить в Бога или нет.
— Вы… не верите?
— Нет.
— Раньше я тоже не верил — пока мне не ампутировали руку. После одной перестрелки с подручными наркобаронов. Мне тогда здорово досталось. До этого меня в церковь разве что силой можно было затащить. А после операции что-то во мне произошло… И я пришел к вере, и это все больше притягивает меня. Странно, не правда ли?
— Ничего странного, — возразил Филипп. — Вы ведь не женаты, я не ошибаюсь?
— Нет, — сказал Карлсон. — Я никогда не женюсь. Женщины у меня бывают. Это ведь вполне естественно, правда?
Филипп кивнул.
— Но никаких детей! — с вызовом проговорил Карлсон. — Детей у меня не будет, в этом я себе поклялся. Когда они маленькие, их любят, и все ради них делают, а когда они становятся взрослыми, никто не сможет предсказать, что с ними будет. Никто! Лучше всего ни с кем себя накрепко не связывать, тогда под конец жизни и страдать особенно не придется.
«Вот и нашелся человек, который сказал что-то о криминальоберрате Гюнтере Паркере и его сыне Вальтере», — подумал Филипп.
— Филипп…
— Клод!
— О, Филипп, как я рада слышать твой голос! Я так боялась… я не могла заставить себя позвонить тебе… Макс сказал мне, чтобы я не сомневалась…
— Какая чушь! Ты должна была давно позвонить мне!
— Нет, я никак не могла… Мне было так стыдно… У меня совсем сдали нервы… Я вела себя, как последняя истеричка…
— Брось ты это, Клод!
— Да, как последняя истеричка. Когда я вспоминаю, как мы были с тобой вместе и любили друг друга — и вдруг я срывалась, чтобы позвонить куда-то… И о том, как я прогнала тебя… и как я улетела, не попрощавшись с тобой…
— Это сейчас никакой роли не играет, Клод. Я люблю тебя! Я тебя люблю!
— Ах, и я тебя тоже, дорогой! Помнишь «наш день»…
— …он будет длиться и длиться, любовь моя, да!
— Да, Филипп. Пожалуйста, пусть так и будет. Знал бы ты, как мне этого хочется…
— А мне еще больше!
— После всего, что я сделала, — я последняя сволочь.
— Никогда не говори так! Серж пропал куда-то, это тебя настолько огорчило, что ты потеряла голову…
— Да, это так. Мне было очень больно… вот поэтому все так и вышло… Очень легко быть вежливым и обходительным с человеком, пока в него не влюбишься.
Он рассмеялся.
— Что смешного?
— Ну, то, что ты только что сказала.
— Нет, это совсем не смешно! Не люби я вас обоих, я всегда была бы с вами милой, ласковой и предупредительной… Но я люблю вас обоих… если бы ты знал, как… Вот почему я вела себя так…
— Не надо! — воскликнул Филипп.
— …я как сумасшедшая ищу повсюду Сержа. Я всем, кто его знал, позвонила, а потом собралась и полетела в Рим…
— Ты хотя бы напала на его след?
— Нет — он как будто сквозь землю провалился. О, Филипп, ты даже не представляешь, где я только ни побывала в этом огромной городе… Я ищу его целыми днями. Я не только в Риме его искала, я была во Флоренции, потому что кто-то сказал, будто видел его там.
— Я хорошо представляю себе, каково тебе там приходится. Клод, не придумывай ничего лишнего и не терзай себя страшными догадками — может быть, все обойдется.
— Не в этом дело, Филипп! Дай мне выговориться! До меня, наконец, дошло, как все обстояло на самом деле. Серж сказал, что вынужден оставить нас, потому что не может больше вынести того, что из нашей любви он исключен. Я это хорошо понимаю. Мы оба были так счастливы, что считали, будто и Сержу перепадает часть этого счастья. Так оно и было — но только в самом начале. Потом он долго скрывал от нас, от чего он страдает, в конце концов это стало ему не под силу. Все упреки, которые он высказал нам в свой день рождения в Ивуаре, были справедливыми, Филипп! Мы невольно во многом не отдавали себе отчета, Филипп, а он из-за этого страдал. И когда я тогда случайно оговорилась в крепостной башне — ты помнишь! — это стало для него последней каплей — и он ушел от нас… Он просто не мог не уйти. На его месте я поступила бы точно так же.
— Но ведь в этом нет нашей вины, Клод!
— А он нас ни в чем и не обвиняет. И никогда обвинять не будет. Я его знаю. Он знает, что если люди любят друг друга, для них слова «виноват» нет… Сначала я решила, что должна разыскать и вернуть его, чтобы мы продолжали жить, как прежде. Но он-то понял, что этого больше не может быть и никогда не будет. Он осознал, как все обстоит на самом деле.
— Да, — сказал он. — Ты права, Клод.
— Хорошо, — проговорила она, — хорошо, что ты считаешь, что я права… Я так устала, Филипп. Я его больше не ищу. Если хорошо подумать, я на это вообще не имела права, потому что я теперь не могу больше дать ему того, что он всегда получал от меня столько лет подряд. Он считал, что это для него счастье. А теперь… Но мы с тобой не должны из-за этого потерять друг друга. Завтра утром я лечу в Женеву. Чему быть, того не миновать — это я о Серже говорю… У тебя в Германии еще много дел?
— Точно не знаю… Но на какое-то время я еще здесь задержусь.
— Страшная история… В голове не укладывается. Кошмар!
— Ужасная история, по-другому и не скажешь.
— И ты должен там оставаться до тех пор, пока не выяснится, что за этим преступлением стоит, понимаю… Я буду ждать тебя. Но мы будем звонить друг другу, да?
