Когда я пришел из Москвы, при мне был один бюргер по имени Ульрих Крукман (брат Гартмана Крук-мана); он живет теперь в Кённерне в княжестве Ангальт. Он очень хотел уехать за рубеж, но не знал, как это сделать. Когда он узнал о деле Лыкошина, он обратился ко мне с просьбой: «Любезный Генрих Штаден! Помилуйте этого человека ради меня. Возьмите с него что-нибудь и отдайте мне это на пропитание, а его отпустите на свободу». Так я и сделал. К тому же я позволил ему выбрать на моей конюшне двух лучших коней вместе со слугой. И хотя Митя Лыкошин должен был уплатить мне 260 рублей, он уплатил мне тогда только 10. Их-то я и подарил Ульриху Крукману вместе с лошадьми и отправил его ближе к Лифляндии, чтобы он смог уйти за рубеж. При этом я подвергал опасности свою жизнь. Если бы их схватили, то меня повесили бы или утопили, ибо никого не выпускают из страны без проезжей или без разрешения великого князя. Как отплатил мне за то Крукман — теперь слишком долго рассказывать.
Когда крымский царь подошел к Москве, никто не смел выйти из нее. Так как пожар все распространялся, я хотел бежать в погреб. Но перед погребом стояла одна немецкая девушка из Лифляндии, она сказала мне: «Погреб полон: туда вы не войдете». В погребе укрылись главным образом немцы, которые почти все служили у великого князя, — с их женами и детьми. Поверх погреба под сводом я увидел своего слугу Германа из Любека. Тогда я пробился через толпу русских и укрылся под сводом. У этой сводчатой палатки была железная дверь. Я прогнал оттуда половину бывших там и оставил там мою дворню. Между тем от огня Опричного двора занялся Кремль и город.
Раньше — на свой собственный счет по воле и указу великого князя — я добыл для него трех горных мастеров. Я увидел одного из них, Андрея Вольфа: он хотел тушить пожар, когда вокруг него все горело. Я выскочил из палатки, втащил его к себе и тотчас же захлопнул железную дверь.
Когда пожар кончился, я пошел посмотреть, что делается подо мной в погребе: все, кто был там, были мертвы и от огня обуглились, хотя в погребе стояла вода на высоте колена.
На другой год, когда войско великого князя собралось у Оки, каждый должен был помогать при постройке Гуляй-города соответственно размеру своих поместий, равно как и при постройке укреплений по берегу реки Оки — посаженно. Я не соглашался на это. Когда крымский царь подошел к реке Оке, князь Дмитрий Хворостинин — он был воеводой передового полка — послал меня с 300 служилыми людьми. Я должен был дозирать по реке, где переправится царь. Я прошел вверх несколько миль и увидал, что несколько тысяч всадников крымского царя были уже по эту сторону реки. Я двинулся на них с тремя сотнями и тотчас же послал с поспешеньем ко князю Дмитрию, чтобы он поспевал нам на помощь. Князь Дмитрий, однако, отвечал так: «Коли им это не по вкусу, так они сами возвратятся». Но это было невозможно. Войско крымского царя окружило нас и гнало к реке Оке. Моя лошадь была убита подо мной, а я перепрыгнул через вал и свалился в реку, ибо здесь берег крутой. Все три сотни были побиты на смерть. Крымский царь со всей своей силой пошел вдоль по берегу. И я один остался в живых. Я сидел на берегу реки, ко мне подошли два рыбака. «Должно быть, татарин, — сказали они, — давай убьем его!» — «Я вовсе не татарин, — отвечал я, — какой я татарин, посмотрите на меня? Я служу великому князю, и у меня есть поместье в Старицком уезде».
На том берегу реки паслись две хорошие лошади, которые убежали от татар. Я упросил рыбаков перевезти меня через реку, чтобы мне опять раздобыть себе лошадь. Когда же за рекой я подошел к лошадям, то не мог их поймать и в одежде простолюдина, под видом слуги, обходя татар, посты и пожарища, я кое-как добрался до Москвы и пришел на свой двор, где увидел, что многое разграблено и украдено в мое отсутствие. Но и большие дела были еще хуже: когда татары пожгли все и ушли, великий князь начал расправляться с опричниками за измены, наглость и самовольство. Все вотчинные дачи были возвращены земским, так как они выходили против крымского царя, а опричники разбежались и попрятались по своим углам. Великий князь долее не мог обходиться без земщины.
Из-за этого я лишился моих поместий и вотчин и уже не числился в боярской книге. Причина: все немцы были списаны вместе в один смотренный список. Немцы предполагали, что я записан в смотренном списке опричных князей и бояр. Князья и бояре думали, что я записан в другом — немецком — смотренном списке. Так при пересмотре меня и забыли, и я почти всего лишился.
Спустя некоторое время я бросил все, уехал подальше от Москвы, в Поморье, в Рыбную слободу и выстроил там мельницу. Но тщательно обдумывал, как бы уйти из этой страны.
Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирает дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму денег. Здесь я встретил голландцев. Я держался как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими.
Здесь же русские изъявляли желание диспутировать со мной: они говорили, что их вера лучше, чем наша, немецкая. Я же возражал, говоря, что наша вера лучше, чем их. За это русские хотели бросить меня в реку Колу. Но этого не допустили Яков Гейне, бюргер из Схидама, Иоганн из Реме, Иоганн Яков из Антверпена, Северин и Михаил Фальке, бюргеры из Норвегии. Увидев это, я представился скудоумным, и на меня больше не обращали внимания.
Вместе с 500 центнерами каменных ядер я отправился в Голландию. Когда мы подходили к острову Амеланд, поднялся страшный норд-ост и буря; она прибила нас к Амеланду и заставила наш корабль войти во вражескую реку. К нам подошли три галеры с валлонцами. Но мы сказали: «Любезные братья! Защитите нас от беды. Мы идем во Фландрию». — «Хорошо», — отвечали они, полагая, что мы их сородичи. Когда же мы снова вышли в море, тогда увидели они, что мы идем в Голландию, но было поздно.
Прибыв в Голландию, я захватил с собой одного русского и с ним поехал к Генриху Крамеру и Каспару Шельгаммеру в Лейпциг. Оба они рассчитывали завести торговлю с русскими на Поморье. С этим русским они хотели отправить на несколько тысяч гульденов драгоценностей для продажи их в казну великого князя и просили меня сопровождать его до границы. Но мы были схвачены у Гертогенбоша, у нас было отнято всё, что мы имели с собой, нас хотели пытать, чтобы узнать, где у нас еще золото или пушнина, но мы сумели убедить их, что у нас ничего нет — так, впрочем, и было.
Потом я, по совету одного шкипера, решил пойти в Люцельштейн, к пфальцграфу герцогу Георгу Гансу, имевшему давнюю идею захватить Московию. Для сего дела он собирал вокруг себя всех, кто что-то знал об этой стране. Пфальцграф взял меня к себе и наедине расспрашивал меня о великом князе и положении его страны. Несколько месяцев он держал меня при себе и затем посылал к королю польскому, к гроссмейстеру Немецкого ордена и к другим владыкам. Сильно и неоднократно тянуло меня при этом в Русскую землю на Москву ко двору великого князя! Благодарение Вседержителю Богу, удостоившему меня пережить столь великое!
Далее по просьбе пфальцграфа я мог бы еще описать, каким образом можно взять Московию и обратить её в имперскую провинцию.
9. 28 сентября 2009 г.
Утренний допрос. Квази-Гагарин. У Алки. Драка в сквере. Поездка с полковником в «Красной стреле»
План захвата Московии
Стук ключа и грубый окрик:
— Подъём! Оправка! — были сквозь сон, как удары палки.
Wo bin ich?[109]
Кроля стоял посреди камеры, оглядывался:
— Широко живёте — пиво, жрачка…
— Да, Саня, хороший… — Я приподнялся на локте. Место у стены было пусто.
— Здесь… женщина была? — полувопросительно сказал я. — Директорша престарелых…
Кроля хмуро подгрёб ногой в угол обрывок салфетки:
— Была. Воронок рано утром пришёл. Не хотела тебя, хрюнделя, будить, так ушла.
— Но это? Жакет? — Я посмотрел на фиолетовый комок, на котором было так удобно спать.
Кроля равнодушно скользнул косым взглядом по жакету.
— Оставила. Наверно, тебе на память. Невелика ценность. Удумал же Санёк бабу с мужиком сажать, а? Непорядок! — Он подозрительно заворошил остатки еды на столе, надеясь найти там следы нарушений.
А я постепенно приходил в себя. Что происходит? Где полковник?.. Что с баблом? И со мной? Уже утро, а утром, сказали, всё пойдет официальными путями… и это плохо… Труп — труба… Положат гроб в граб[110], под бабин грабин мышкин хвостик — и капут!..
Страх вздувался. Пузыри росли, наливались, пшик, пшик!.. Страх щипал и реял так, что не было сил не спросить:
— Меня… не вызвали?
