Как это совершилось?
Останавливаться на мелочах не стоит, да для вас и не имеют значения тактические подробности. Нашим единственным объектом был штаб Азми, а он находился в центре территории промыслов.
Попасть на территорию было не так трудно: в ночной тишине я подвел своих людей к самой ограде, велел им рассыпаться вдоль нее, и в темноте они поодиночке просочились внутрь через те проломы, которые были сделаны нами раньше. Пришлось бесшумно прикончить с десяток часовых, что для многих послужило какой-то внутренней разрядкой; только Бекр смотрел на это издали, с таким видом, словно теперь, когда нет с ним Али, смерть внушает ему отвращение и даже страх. После этого можно было уже открыто и без опасений входить и даже въезжать в проломы. Я сам въехал в такой пролом во главе отряда из двадцати всадников. А когда все мои люди были уже внутри, мы помчались через территорию промыслов в тыл главных позиций Азми, туда, где стояла его вилла.
Конечно, нам пришлось поплутать в лабиринте труб, цистерн, дорог, зданий, машин и английских палисадников с аккуратно подстриженными газонами; там были даже водоемы для разведения рыбы, и в одном таком водоеме утонули двое моих людей — их верблюды упали в воду и сломали себе шею. Но мне было точно известно, где находится Азми, а он, хоть и знал уже, что ему грозит опасность с тылу, до последней минуты не давал своим людям команды стрелять — то ли от страха, то ли от растерянности, то ли от привычки к дисциплине. Когда же, наконец, они открыли огонь, то в темноте больше попадали друг в друга, чем в нас, потому что мы шли без единого выстрела.
К счастью, на нашем пути была только одна линия пулеметных позиций, ров и поперечная траншея; все это было сосредоточено на небольшом пространстве посреди территории промыслов, напоминающем площадь в старинном английском городе. Мы проскочили эту площадь с ходу. Бог ведает, как нам это удалось; верблюды ведь не кони, и наши действия ничуть не походили на кавалерийскую атаку. В темноте мы многих препятствий просто не замечали, хотя все расположение мне было давным-давно известно по донесениям разведчиков Зейна.
Ну, потом поднялся страшный шум — пальба, крики, боевые песни, от которых кровь застывала в жилах. Мой верблюд перескочил через траншею, проломив кому-то череп передними ногами. Потом я угодил на пожарный двор нефтеочистительного завода, где со всех сторон тянулись резиновые шланги, свиваясь в какой-то фантастический клубок, и тут, признаюсь вам, мне пришлось натерпеться страху: верблюд мой, испугавшись раздавшихся вдруг совсем близко выстрелов, шарахнулся в сторону и запутался в этом клубке. Мы оба рухнули на землю, и все мои восемнадцать всадников проскакали через нас.
Я неминуемо был бы раздавлен, но тугой жесткий шланг, спеленавший меня, как мумию, вместе с моим верблюдом, послужил мне защитной броней. Голову мне удалось уберечь благодаря тому, что я сунул ее под бок верблюда (до сих пор запах потной слипшейся шерсти стоит у меня в ноздрях). Откуда-то выскочили несколько легионеров с ручными пулеметами и открыли огонь по моим людям с тыла. Один из них наткнулся на меня; он выстрелил два раза, чтобы меня прикончить, но только задел мое левое плечо. Вторая пуля досталась верблюду, раненое животное стало неистово биться, брыкая ногами во все стороны, и храбрый воин Легиона почел за благо отойти подальше.
Я делал отчаянные усилия, стараясь освободиться от обмотавшего меня шланга, но, вероятно, мне это так и не удалось бы, если б не подоспевший Бекр. Он искал меня, чтобы оповестить об одержанной победе. Наши люди добрались до штаба и теперь держали Азми в окружении (и в смертном страхе — прибавим для точности). Это, бесспорно, была победа, а кроме того, и реванш за поражение, нанесенное нам на болотах. Именно штаб Азми был объектом предпринятой нами операции. Сюда, в самое сердце обороны промыслов, стремились мы нанести удар, когда мчались, не разбирая пути, через всю территорию. А у меня, поскольку дело касалось Азми, была тут еще и своя личная цель.
Штаб Азми помещался в вилле, где обычно останавливалось приезжавшее на промыслы начальство. Когда я туда добрался, мои уцелевшие восемнадцать специалистов по ночным набегам гарцевали вокруг на своих верблюдах и громкими криками старались вызвать Азми из дома. Спешиться, проникнуть в дом и схватить его там они не решались; встревоженные моим отсутствием, они, должно быть, уже готовы были отказаться от этой рискованной победы и подумывали о том, не удрать ли, пока не поздно.
Что же было дальше?
В окнах кое-где зажглись огни, я услышал сердитый окрик, вижу — это наш приятель, генерал Мартин, с балкона отдает мне распоряжения: людей отозвать, из сада их вывести, стрельбу и крики прекратить, а самому явиться в дом, чтобы совместно обсудить меры для ликвидации создавшегося недопустимого положения. Я посоветовал генералу заткнуться, сойти вниз и не заниматься игрой в солдатики. (Как вы знаете, меня довольно трудно вывести из себя, разве только если поставить в глупое положение, но, надо сказать, с этой задачей пожарные шланги справились как нельзя лучше.) Я, кажется, способен был в эту минуту убить старика, если бы он не догадался уйти в комнаты. Выстрелив раза два-три в дверь — для острастки осажденным, — я стал громко кричать на своих людей, как бы сдерживая их пыл. На самом-то деле я видел, что они все еще не прочь пуститься наутек. И вот дверь растворилась, и на пороге показался Азми со своей свитой хлыщеватых молодчиков. Выход был явно рассчитан на внушительный эффект, но я бесцеремонно втолкнул всю компанию обратно, велел Бекру и его спутникам выяснить, где остальные наши люди и что с ними, а сам вошел в дом. Я хотел, чтобы Азми в моем присутствии, отдал легионерам приказ о прекращении огня.
Вот пока и все мои достижения. Азми у меня в руках, и это все. Так или иначе, дрожа за свою шкуру, он велел прекратить огонь. И то сказать — ведь Зейн и Хамид уже подходят к нефтепромыслам, а здесь, на главных оборонительных позициях Азми, вокруг дома, где расположен его штаб, стоят две сотни моих воинов. Правда, большая часть легионеров находится на линии укреплений, обращенной к северу, и с теми я ничего не могу сделать. Своим успехом здесь я обязан тому, что от меня просто не ожидали никаких серьезных действий и уж во всяком случае не представляли себе, что я отважусь на такую дерзость — нанести удар прямо в сердце.
Впрочем, дислокация боевых сил Азми сейчас уже не имеет никакого значения. Я действовал, руководствуясь положением, вытекающим из моей теории оловянных солдатиков: если хочешь сокрушить фальшь, бей по самой ее основе. И оно оправдалось — даже сверх всех ожиданий. До тех пор пока заплывшее жиром сердце Азми трепещет от страха у меня на ладони, нефтепромыслы в моей власти, несмотря на пяти- или шеститысячную армию легионеров где-то по ту сторону ограды.
Теперь задача в том, чтобы побудить Хамида действовать — закрепить одержанную мною победу, прежде чем спохватится Зейн. В письме, которое я от него получил, сказано, что он не решается двинуть свое войско на виду у легионеров Азми, охраняющих нефтепромыслы с севера. „Тебе удалось обойти Азми-пашу, — шутливо пишет он, — а это при его толщине не так-то просто. Но я должен обойти его армию, что еще сложнее“.
Все же я думаю, что Хамид уже выступил. Оттого я и сижу здесь, в караульне, дожидаясь его, чтобы нам успеть посовещаться, до того как мы начнем переговоры с Азми и генералом Мартином. Генерал провозился сегодня целый день, стараясь привести в порядок сад и колодец с пресной водой, которые сильно пострадали от нашего ночного набега. Он ни словом, ни взглядом, ни намеком, ни вздохом не обнаружил своих чувств по поводу того, что я захватил его нефтепромыслы, должно быть онемел от гнева, увидя вытоптанный сад. Да! Самое главное, это убедить Хамида в реальности моей победы и в том, что мои две сотни людей, находящиеся в самой сердцевине зла, сейчас значат больше, чем вся армия кочевников и горожан, которая еще не проникла сквозь его твердую скорлупу.
Думаю, что Хамид это поймет, ведь он все видит и все понимает, а кроме того, достаточно доверяет мне. Однако тот конкретный, непреложный, стратегически важный факт, что легионеры Азми стоят на своих прежних позициях, может удержать его от решения развивать дальше достигнутый мною успех.
Но все равно: сейчас нефтепромыслы — мои.
Я слышу знакомые звуки: броневик Смита с воем и рычанием несется по территории промыслов. Смит точно сросся со своим броневиком. Это его уединенный островок в томительной бескрайности пустыни, за который он цепляется, как Калибан. Он этой машиной живет, дышит ею, постоянно возится с нею, окружая ее самыми нежными заботами, — хотя у меня есть подозрение, что сама по себе она уже стала ему ненавистна.
Со Смитом, вероятно, и Хамид. Я вижу, как крылатый свет фар скользит по телу огромных изогнутых труб, и черные вентили их становятся похожими на головы закопанных в землю людей. Мне смешно, потому что в нелепых петляниях машины я угадываю старания Смита на повредить ненароком чего-нибудь, хоть отдаленно связанного с техникой. Бедненький Смитик! Ведь здесь он в своей родной стихии; каждый предмет, сделанный из железа, скрепленный гайками и болтами, — частица его души. Святыня! Нерушимая святыня!
